Я представился племянником мисс Маккиндлесс и справился о ее здоровье. У сестры все еще был такой вид, точно она предпочла бы раздеть меня, продезинфицировать и уложить на операционный стол, но она поджала губы и пересилила себя.

– Мне жаль, но ей очень нехорошо. Сердечный приступ – не шутка в ее возрасте. – Тут на нее снова напала подозрительность. – Вы близкий родственник?

Я испугался, что меня разоблачат, и невнятно промямлил:

– Да, скорее близкий. Мой дядя недавно умер. Его к вам, наверное, тоже привозили.

– Понятно. – Она постаралась придать голосу сочувствующие нотки, потом все-таки сдалась. – Вам нужно заполнить формуляр, это простая формальность. Это для того, чтобы мы могли связаться с вами в случае необходимости.

– Думаете, возникнет такая необходимость?

Сестра старалась отвечать сдержанно и вежливо:

– Ваша тетя – пожилая дама. За одним сердечным приступом часто следует другой, поэтому мы пристально следим за ее состоянием. Это был шок для всего ее организма, поэтому не удивляйтесь, если речь ее будет сбивчивой. Ведите себя с ней спокойно и не показывайте, что расстроены. Она много спит, и это хорошо, потому что позволяет организму восстанавливаться в покое. Если она будет спать, просто посидите рядом. Она будет очень рада увидеть вас, когда проснется.

Мисс Маккиндлесс дремала. Она была похожа на собственную посмертную маску. Маску женщины, с которой я разговаривал три дня назад. Бескровные, бледные губы, мертвенно белая кожа и темные синяки под глазами. Актер театра кабуки, загримированный перед спектаклем. Прозрачный раствор медленно перетекал из пластмассовой трубки в вену. В висящем под кроватью пластиковом пакете собралась моча цвета танина. Под одеялом неподвижно, как в гробу, лежало худое тело. Руки покоились на простыне. На сгибах – там, где из вены брали кровь на анализ, – темнели синяки. Мисс Маккиндлесс казалась бесплотной, почти прозрачной. Если бы ее ночная рубашка была расстегнута на груди, сквозь тонкую, прозрачную плоть можно было бы увидеть ее сердце – темно-красный драгоценный камень, пульсирующий и вздрагивающий после пережитого удара.

Вечные сцены, подобные этой – семья вокруг кровати, – повторяются в каждой палате, вдоль всего коридора, дробясь, словно в калейдоскопе. Этот человек еще жив или уже умер? Издалека сложно определить. Я рассмотрел родственников. Обычные люди. Мы таких называем обывателями и тем самым как бы ставим ниже себя. Я попытался представить, как сам работаю в конторе, по вечерам спешу к домашнему очагу, получаю зарплату в конце каждого месяца и пенсию в старости. Такое представить сложно – воображение отказывалось создавать этот образ.

Я сел рядом с ней и положил цветы на тумбочку. Очень странно, даже как-то неудобно было глядеть на ее сон. Столько всего случилось с тех пор, как мы с ней познакомились. Тот день был моим последним спокойным днем. Что, если она умирает? Викторианцы считали, что больному человеку нельзя спать в одной комнате со срезанными цветами: они отбирают у больного кислород. Я на всякий случай отодвинул букет подальше и собрался уходить. Тело на койке шевельнулось.

– Мистер Рильке. – Голубые глаза все так же гипнотизировали меня, но голос уже не казался молодым. – Вот в каком некрасивом виде я предстала перед вами.

– Мисс Маккиндлесс, надеюсь, что не я вас разбудил. Как раз собирался пойти, чтобы не беспокоить. Как вы?

Она слабо улыбнулась, не отрывая головы от подушки.

– Вы надеялись, что сможете при взгляде на меня определить, откину я вскорости копыта или нет. – Это было правдой, я покраснел.

– Конечно, нет.

– Ах, не трусьте.

Она на секунду закрыла глаза, потом жестом позвала меня ближе. Какой бы больной она ни была, жест был повелительный. Я сел рядом и наклонился к ней. Несмотря на дезинфекцию, я почувствовал спертый запах болезни. Волоски у меня на затылке поднялись и задрожали. Я вздохнул и улыбнулся ей, как стойкий оловянный солдатик. Нужно дождаться подходящего момента.

– Распродажа должна состояться, – сказала она.

Я сказал тоном профессионала:

– Есть ли кто-то, кого вы хотели бы назначить ответственным за имущество на время вашей болезни? Могу я связаться с ним?

– Разве что позвать на помощь мертвецов. Нет, только я одна и осталась. – В ее хриплом шепоте появилась легкая ирония. – Пусть распродажа продолжается. Деньги должны переводиться на мой счет, как договорились.

– Обещаю, что все пройдет удачно. Аукцион начнется в субботу, как было объявлено.

Она еле заметно кивнула:

– Вы мне еще кое-что обещали. Сделали?

– Мы только сегодня разобрались с домом. Что касается чердака, я уничтожу все, что в нем есть, завтра, собственноручно.

Мисс Маккиндлесс пошевелилась под тонким одеялом. Она впервые за все время как-то оживилась.

– Мистер Рильке, мы же с вами договаривались. Чердак – это главная причина, по которой я наняла именно вас, а не большую компанию.

Мне захотелось вынуть фотографии, разложить их прямо на ее одеяле и спросить, являются ли они единственной причиной ее упорства, или меня ожидают другие сюрпризы. Моя правая рука потянулась к карману, и только состояние старухи удержало меня от этого жеста.

– Было бы затруднительно избавляться от содержимого чердака, в то время как в доме двигали и переносили вещи и мебель. Пришлось бы слишком многое объяснять.

Она снова закрыла глаза.

– Да, я понимаю. Но когда все будет сделано?

– К концу завтрашнего дня чердак будет пуст и все вещи уничтожены.

– Мистер Рильке. – Ее глаза раскрылись. – Я на вас очень надеюсь. Ради всего святого, не расстраивайте меня.

– Мисс Маккиндлесс. – Я все-таки не смог удержаться. – Там есть некоторые не очень приятные вещи…

– Не сомневаюсь. – Она даже не моргнула. – Их тоже надо уничтожить. Мой брат и сам бы это сделал перед смертью, но он был не в состоянии. Сами понимаете, в преклонном возрасте не успеешь оглянуться, и уже не способен взбираться по лестницам и разводить большие костры.

Я не унимался:

– Я осознаю, что могу нечаянно уничтожить что-то ценное. Но я подозреваю, что в знакомых вашего брата были люди с сомнительной моралью.

– Господин Рильке, – насмешливо перебила она, – мой брат всегда общался со странными людьми, и это позволяло ему самому избегать сомнительных поступков. Он умер три недели назад. Книга его жизни захлопнулась. Что бы Он ни творил – это в прошлом. И ничего уже не изменишь. К чему же беспокоиться о том, что вы уничтожите. Я старая женщина. Оставьте меня в покое.

– Вы очень снисходительны к вашему брату.

– У вас есть братья или сестры?

– Нет, я один в семье.

– Тогда вам, наверное, будет трудно меня понять. Когда знал кого-нибудь ребенком, часто невольно видишь в нем того ребенка, которым он когда-то был. Мой брат превратился… – она умолкла в нерешительности, – в неудачного взрослого. Но он был милым ребенком – умным, хорошеньким. Мы росли вместе, и, когда он баловался, я старалась защищать его от наказаний, потому что наказания были жестокими. С возрастом его проказы становились все изощреннее, а я продолжала покрывать его и предотвращать последствия. Возможно, я перестаралась. Я осознаю свою ответственность. Где-то что-то пошло не так. Но, несмотря ни на что, я всегда видела в нем маленького мальчика, которым он когда-то был. Ведь, кроме друг друга, у нас никого не было. Он и был всей моей семьей. Как я могла бросить этого ребенка?

– И вы будете продолжать защищать его после смерти.

– После его смерти. После моей, боюсь, не так уж много я смогу сделать.

Эта короткая речь забрала у нее все силы.

– Может, хотя бы взглянете на то, что я нашел?

– Мистер Рильке, если вы преподнесете мне то, что откопали на чердаке, я позову сестру и попрошу ее выдворить вас из больницы, а потом позвоню вашему начальнику и прикажу снять вещи с аукциона.

– Хорошо, хорошо. – Я накрыл ее руку своей, осторожно, стараясь не дотрагиваться до синяков. – До завтрашнего вечера я все уничтожу.