Она слабо улыбнулась, опустилась на подушку и закрыла глаза. За окном силуэт Джона Нокса предостерегающе поднял руку.

Роза усердно старалась изобразить сочувствие. – Бедная женщина. Ты думаешь, это серьезно?

– Ей за восемьдесят. В таком возрасте чихнешь – уже серьезно.

Мы сидели в офисе. Роза окинула взглядом мой испорченный костюм, покачала головой и налила мне стакан вина.

– Грустно. Сестра и брат умирают друг за другом. Такое часто случается у супругов, правда? Один не может жить без другого. Старомодная преданность. А еще кто-то из родственников у нее есть?

– Насколько я знаю, нет. Никого.

– Бедняга. И все же она хочет, чтобы распродажа в субботу состоялась.

– Да, она настаивает.

Я обратил внимание на выражение лица Розы. Улыбка Джоконды, загадочная и озорная.

– Ты вообще о чем? – Она покачала головой и опустила глаза, будто не желая, чтобы я прочел ее мысли. – Говори, давай.

– А что, если мы придержим деньги?

– Роза, она ведь еще жива! Только что инструктировала меня в больнице.

– Я знаю, – обиженно произнесла Роза, – потому и сказала. Боже, если бы она была уже мертва – такое было бы грешно говорить. Тогда ты принял бы меня всерьез. – Она долила в мой стакан. – Но все же, если бы…

– Мы просто связались бы с ее банком и предоставили им право распоряжаться.

– Вечно ты со своей моралью. «Мы не можем делать это, это нехорошо…» Но ведь ты сам-то далеко не всегда блюдешь мораль, так?

– Может, и нет, но я ни разу не трахал полицейского, а ты?

Она изумленно открыла рот:

– И я нет. – Она рассмеялась. – Но это не за горами. Я просто стараюсь быть с ним повежливей. Нет, в самом деле, Рильке, что тут такого? Если бы она умерла, не имея ни одного родственника, все деньги пошли бы государству. И какой в этом смысл? У государства денег и так предостаточно. Пустая трата. Так что… – Она села на стол, положив ногу на ногу, покачивая туфлей, висящей на большом пальце. – Разве тебе не хочется хоть разок получить от сделки больше, чем положено? Я уже устала от постоянной нехватки денег. Хорошо быть бедным, когда ты молод, силен и вся жизнь у тебя впереди. Но вот совсем недавно я размышляла о том, как страшно быть бедным в старости.

– Не преувеличивай, Роза, не так уж это страшно.

– Разве? Покажи-ка мне свой пенсионный план. Ну? У тебя его нет, как и у меня. Что ты собираешься делать, когда порвешь с аукционным делом? Будешь слоняться, как призрак, по распродажам в надежде перепродать что-нибудь ненужное и выжать монетку? А когда тебе стукнет семьдесят? Восемьдесят? Нам с тобой представился шанс.

– Роза, ты собираешься ограбить старуху. Мы же не этим занимаемся. Мы хорошие ребята. Пусть другие грабят могилы.

– Но речь не идет об ограблении старой женщины. Я говорю об ограблении государства. Просто если она все-таки умрет, Боже упаси, – она неловко перекрестилась, – почему бы нам не оставить деньги у себя и не одурачить государство. Мы найдем для этих денег применение получше.

– А какая выгода с этого плана твоему другу, инспектору Андерсону?

– Джиму? – Ее лицо смягчилось. – Джим и не узнает ничего, а то, чего он не узнает, его и не потревожит.

– Думаю, ему будет тревожно стоять у ворот «Корнтон-Вейл» [15]с передачкой.

– Ой, – отмахнулась от моих слов она.

– В самом деле, Роза. Я умудрился дожить до средних лет, ни разу не побывав в тюрьме, и мне хотелось бы избежать этой участи еще некоторое время.

Она глотнула вина.

– Ты и не сядешь в тюрьму. Все равно она выздоровеет. Это ведь просто мои досужие мысли. – Роза посмотрела мне в глаза, а это всегда был плохой знак. – Не так уж часто журавль летит тебе прямо в руки. Стоит подумать об этом, Рильке.

Зазвонил телефон. Роза еще мгновение удерживала мой взгляд, потом подняла трубку.

– Добрый вечер, «Аукционы Бауэри». – Она подняла на меня взгляд: – Это вас, мистер Рильке, девушка. – Она удивленно понизила голос: – Молодая девушка.

Дверь открыла Анна-Мария в черном спортивном костюме. Улыбнулась. Мне нравилась ее улыбка.

– Входи, я поставлю чайник.

Я прошел с ней на кухню, думая о том, что в этом доме, наверное, ничего крепче чая не пьют.

– Хорошо, что пришел.

– Да ладно…

Пока мы ждали чайник, я расспрашивал об актерской работе, стараясь разговорить ее. Она рассказала пару баек про свои роли в кровавых короткометражках Дерека, но они показались мне скучноватыми и уже тысячу раз пересказанными. Мы не затрагивали цель моего визита, пока не расположились в гостиной.

Комната показалась мне уютной – обставлена мебелью самых разных стилей и периодов. Овальный стеклянный столик, приблизительно пятьдесят четвертого года, коричневая кровать с завитками в стиле «полу-деко» тридцатых, торшер с бахромой – сороковые. Лампа освещала серебряный бар шестидесятых. Я осмотрел бар. Тот замерцал в ответ.

Анна-Мария расставила на столе чайный сервиз и убрала в сторону кипу модных журналов, освобождая нам место на диване. В комнате уже не было яркой подсветки и переносной сцены, но здесь все еще ощущался дух фотоклуба. На стенах в рамках висели черно-белые снимки. Размытые изгибы и выпуклости девушек на фотографиях Мэна Рея, обращенный назад взгляд Луизы Брук, ровное влечение снимков Брассаи. [16]

Я привык пить чай в чужих домах и одновременно мысленно оценивать имущество хозяев. Анна-Мария несомненно обладала вкусом, но, поскольку слишком часто раздевалась перед мужчинами, покупала и собирала в одной комнате вещи не вполне совместимые. Она села сгорбившись рядом со мной, взяла кружку обеими руками и неуверенно поднесла ее к губам. Я понял, что она дрожит.

– Что с тобой?

– Все нормально. Хорошо, что ты пришел.

– Ты это уже говорила.

– Правда? Прости.

Она встала и включила древнюю радиолу. Загорелась зеленая шкала.

Давно исчезнувшие каналы. Радиостанции мертвецов.

– Радиостанции мертвецов, – сказал я вслух, и Анна-Мария подняла глаза.

– Что-что?

Я покачал головой, она отвернулась и опустила иголку на пластинку. Дженис запела: «Ох-х-х, как мне нужно, чтоб меня любил ты…»

Анна-Мария снова села рядом со мной.

– Поклянись, что будешь хранить в тайне все, что я тебе скажу.

Я пообещал держать язык за зубами.

– Это и есть твоя клятва?

– Я мог бы поклясться на Библии, но я атеист и могу поклясться разве что на бутылке виски, если она у тебя есть.

Она вежливо и смешно улыбнулась.

– Да нет, клясться, конечно, не обязательно. Мне захотелось поговорить с тобой, как только ты показал эти снимки. Никак не удается выкинуть их из головы. Знаешь что… – Она отвела глаза. – А я ведь согласилась на его предложение. Позволила этому человеку меня фотографировать.

– Одна?

– Одна.

Я отошел к окну. Вечерняя пробка на автомагистрали потихоньку рассасывалась. Янтарный свет медленно стелился по перекрещенным мостам. Он шел от бисера фар, разбросанных в ночной тьме. Над магистралью пролетел вертолет, потом поднялся выше, слегка покачался в воздухе и улетел за пределы оконной рамы. Я отошел от окна и снова сел рядом с ней.

– И как все было?

– Точно так, как он и говорил. Он фотографировал меня. – Она закрыла лицо руками. – Прости. Это было не совсем ужасно. Я имею в виду, он не напал на меня, не изнасиловал. – Я поискал платок в кармане, но последний я отдал Стини. Она взяла салфетку с полки, высморкалась и попыталась улыбнуться. – Но он нарушил заведенный у нас порядок – стал сам выбирать для меня позы. Он напугал меня, а когда ты показал те снимки… – Она разрыдалась. – …Я теперь постоянно представляю себе все, что могло случиться… О боже, только не говори Кристиану. Он с ума сойдет, если узнает.