— Туда! — И Глиф колола чем-то в основание правой груди.

«Твою мать!» — но Тина продолжала упорно идти, вернее, бежать предложенным ей маршрутом.

Сначала они петляли по совершенно невообразимому — особенно в темноте — лабиринту, образованному нежилыми постройками с глухими, сложенными из дикого камня стенами. Затем забежали в тупик, но кто-то, как выяснилось, позаботился о том, чтобы и отсутствие дороги не задержало беглецов. Луна как раз вышла из облаков и залила окрестности серебристо-лимонным светом, по яркости способным соперничать и с солнечным. Таким, какой бывает в хмурое дождливое утро, но все-таки утро, а не вечер, вот в чем разница. И при этом лунном свете Тина увидела, что кто-то очень вовремя и, кажется, совсем недавно развалил каменную в полтора человеческих роста стену, а за ней лежала пустая улица, упиравшаяся во внешнюю стену, вернее, в то, что осталось от частокола. Кусок стены был опрокинут вовне, образовав — видимо, вполне случайно — мост над оврагом. Ну, а за мостом лежала свобода, как она есть: поля и луга, река и дол, лес и холмы. Иди, стало быть, куда хочешь. Они и пошли, даже побежали, но лошадей и поклажу — увы — пришлось бросить…

Увы, но счастье не вечно, и удача — неверная спутница искателя приключений. Из Мельничной заимки они выбрались, выдравшись — почти ненамеренно — сквозь случайную щель в западне со всеми вытекающими из этого обстоятельства последствиями. Ушли налегке, ободрав кожу в кровь, сохранив жизнь и свободу, но потеряв при этом лошадей и поклажу, и оказались один на один с судьбой, затерянные в лесах и горах, во враждебном мире Драконьего хребта и Старых графств под опустившимся едва ли не до самой земли хмурым осенним небом. Погода испортилась. Солнце скрылось за плотно сошедшимися грозовыми облаками, темными, тяжелыми, обремененными ливневыми дождями. Впрочем, дожди пока лишь пугали путников, начинаясь и прекращаясь, ни разу не достигнув своей истинной силы, угадываемой, но не заявленной. Тем не менее и без дождей это были трудные дни. Холодные и голодные: ни дичи, ни приличных размеров водоема, чтобы наловить в нем рыбы, ни ягод, ни грибов. Возникало впечатление, что путешественники попали в «слепое пятно» судьбы: ни добра, ни зла, одно лишь унылое равнодушие природы…

Шли весь день, шли и шли, двигаясь словно тени в аду, бредущие по вечному кругу посмертия, свалившись ввечеру — где ноги подкосились — от усталости и истощения. Приближалась ночь, но страшно было, ввиду возможной погони, разводить костер, и не было припасов, чтобы утолить голод.

Тина прилегла под деревом, ощущая, как спазмы голода терзают пустой желудок, и начала было, как ни странно, задремывать — усталость брала свое, — но в этот момент в ухо ей щекотно задышала вышедшая из подполья «Дюймовочка».

— Зачем сплишь? Неможно! Низя! Слабнешь вся. Ноги ходить нет никак. — Тина уже и раньше заметила, что Глиф временами говорила лучше, но иногда — просто ужасно, и от чего это зависело, понять было невозможно. — Стать! Итить! Ням-ням. Кушать подато. Вперед!

— Куда? — тоскливо спросила, впрочем, вполне конспиративно — то есть шепотом, Тина.

— В туда! — потянула ее за ухо малютка. — Дерево за, вперед-вперед, итить, шагать. Тихо. Скрытно. Слышно не.

— Ну, пошли, — согласилась Тина и углубилась в тень, сгустившуюся среди стволов. — Обалдеть! — сказала она через минуту, продравшись — с Божьей помощью и матерком — сквозь густой подлесок. — А ты как узнала?

— Знала, ведала! — радостно сообщила «Дюймовочка». — Жри!

— Спасибо!

Перед Тиной открылась вполне сказочная картина: обширная поляна, залитая последними солнечными лучами, каким-то чудом, не иначе, просочившимися сквозь дождевые облака и лесную чащу. Поляну сплошь покрывал земляничник — притом земляничины были невероятно крупные, сочно-алого цвета и отнюдь не перезрелые, — а по краям ее рос густой малинник, усеянный темно-красными, мохнатыми ягодами, и орешник, сгибавшийся под тяжестью плодов.

— Такого не бывает! — воскликнула Тина, опускаясь на колени.

— Бывает! — гордо возразила кроха, спрыгивая с плеча Тины прямо в ягодный рай.

— Осторожно! Убьешься!

— Я? — пискнуло из-под листьев. — Ни за что!

— Надо бы других позвать! — вспомнила Тина, проглотив, даже толком не пережевывая, первую горсть ягод.

— Нет, — донеслось откуда-то из-за спины. — Низя. Не ходить. Не мочь никак. Я мочь. Ты мочь. Они — нет.

— Почему? — удивилась Тина, догадавшись, что дело не в жадности или ревности.

— Не знаю. Чувст… ву… у…

— Чувствуешь?

— Так. Да.

— А как же тогда нашла? — удивилась Тина, продолжая тем не менее поглощать сочные спелые ягоды.

— Знаю, — ответила кроха, теперь уже откуда-то справа. — Умею. Мама говорить, учить, показывать.

— Мама?

— Мама, — на этот раз голос пигалицы донесся слева. — Итить ей.

— Идти к ней, — машинально перевела Тина.

— Ты, я, перевал…

— Ага! — сообразила Тина. — Так она ждет тебя на перевале!

— Нет, не ждать. Не знать. Плакасть, го-ре-васть! Я пришел, она — смех, Ра-дость, пир, по-дарки.

— А как же ты…

— Жрать! — оборвала ее любопытство «Дюймовочка» из-под ближнего малинника. — Жесть!

— Шесть? — переспросила Тина.

— Пьясть, жесть, — радостно хихикнула малышка, но уже из-под орешника. — Я…го…да. Много. Три, сче-тыре, пьясть, жесть… Кушать, есть, жрать.

— Ты съела шесть ягод?

— Да-да! Теперь земь.

— Семь?

«И где у нее все это умещается?»

В самом деле, ягоды были размером едва ли не с голову девочки, и представить себе, что эдакая кроха умяла семь ягод, было трудно.

«Ну, может, она их просто понадкусывала?» — умиротворенно подумала Тина, переходя к орешнику.

Орехи не обманули ее ожиданий, они оказались спелыми, вкусными и сытными, какими орехам, впрочем, и положено быть. И есть их было одно удовольствие, но праздник живота не опьянил Тину, а напротив, заставил ее снова вспомнить о ближних.

— Слушай, — спросила она, обращая свой вопрос в никуда. — Войти они сюда не могут. А мы? Мы можем им что-нибудь вынести?

— Мосчь! — «Дюймовочка» возникла прямо перед Тиной на покрытом мхом валуне.

— На! — сказала она, протягивая Тине чашечку незнакомого цветка, отдаленно напоминающего обыкновенный колокольчик. — Пить, есть. Сразу, вдруг. Быстро, быстро! Ну!

И Тина выполнила приказ, даже не успев обдумать толком, о чем, собственно, идет речь. Она взяла цветок двумя пальцами, поднесла, словно крошечный бокальчик, к своим губам и выпила из него пару капель прозрачной тягучей и горько-сладкой, терпко пахнущей жидкости.

«Ой! — испуганно подумала она, ощутив жидкий огонь на языке и небе. — Что?!»

Но было уже поздно. Ее обдало жаром, как если обливают горячей водой в мыльне, а потом — сразу же и совсем без паузы — пробило холодом. Ледяные жала вонзились в кожу, и это было так больно, что хотелось кричать, но крик замерзал в горле, а из глубоких ран, причиненных холодными жестокими иглами, неожиданно начало распространяться по телу тепло, порождая ощущение мучительного удовольствия в таких стыдных местах, о которых не только говорить, но и думать грешно. И в этот момент сознание Тины отделилось от тела и вознеслось к горним вершинам. И оттуда, из высокого поднебесья, девушка увидела весь мир и поняла его с первого взгляда. Так что, очнувшись через мгновение, все на той же залитой закатными лучами солнца поляне, она знала три вещи, которых не знала еще мгновение назад, и это были очень важные вещи.

Во-первых, еще не очнувшись окончательно, не придя в себя и не сообразив толком, что делает — и слава богу, что так, а иначе ничего бы и не вышло, — Тина вскочила на ноги, выхватила из ножен на бедре трофейный тесак и рубанула им сверху вниз, одновременно поворачиваясь направо. И как удачно! Просто ангел, как говорится, вел ее рукой. Раз! Ладонь с клинком возносится ввысь, а тело девушки начинает поворот вправо. Два — удар вниз с доворотом, и три! Тина почувствовала возникшее вдруг рядом с ней движение, и в то же мгновение лезвие тесака врезалось во что-то живое и быстрое, оказавшееся не там и не тогда, когда и где ему следовало быть.