Но тут молодому писателю что-то вспоминается, и мысли его принимают совершенно иное направление.

– Да, вы все можете ехать, если мороза не боитесь, – говорит он, – а я пока что должен задержаться в Тарту.

После долгих препирательств Киппелю все же удается убедить Лесту, что тот должен и может ехать. Неважно, что Арно Тали все еще не появился в своей квартире, само собою понятно, и он тоже на праздники поедет в деревню, может быть уже находится на вокзале и ждет там своих попутчиков. А если и не успеет на полуденный поезд, большой беды не будет, – в квартиру он попадет в любое время, ключ можно оставить у дворника.

С неспокойным сердцем шагает молодой писатель вместе со всеми к вокзалу, то и дело оглядываясь, не появится ли в поле зрения его друг. Даже и на вокзале Пеэтер Леста держится обособленно и не сводит глаз с привокзальной улицы. Возле кассы предприниматель Киппель затевает ссору с продавцом билетов, объясняется с жандармом, бегает то к одному, то к другому железнодорожному служащему, требуя немедленного и точного ответа, когда же наконец эти старые ящики загромыхают по направлению к Таллинну и собираются ли они вообще сегодня сдвинуться с места. Занятый этой деятельностью, Киппель забывает свои бутылки «Сараджева» где-то на подоконнике, и тотчас же разражается громкой бранью, – какой-то шельмец стибрил его, Киппеля, дорогостоящий пакет! У торговца вновь возникает необходимость общаться с жандармом, приходится показывать паспорт, подписывать какой-то документ, а потом еще один – уже после того, как кто-то из станционных чиновников обнаруживает «дорогостоящий» пакет на подоконнике.

Старый аптекарь с философским спокойствием взирает как на эти, так и на другие действия Киппеля и за все время не произносит ни слова. Лишь порою он бормочет что-то непонятное и смахивает капли с кончика позеленевшего носа. Вот и все, чем он занят до отхода поезда. Лутс сидит на скамейке, сунув руки в рукава своего необъятного пальто и покачивается, словно бы моля у Бога благословения на долгую и опасную дорогу. Арно Тали так и не появляется. Когда звучит второй звонок, Лесту чуть ли не насильно затаскивают в железнодорожный вагон, где он и сидит неподвижно до самого конца пути, в его больших синих глазах – вопрос. Выйдя из вагона, все четверо приглашенных на свадьбу чувствуют, что, пока они ехали, погода стала заметно холоднее. Аптекарь передергивает плечами и вновь бормочет себе под нос что-то невразумительное. Паровоз свистит, пыхтит, вагоны, скрежеща, отправляются своей дорогой, на пустынной заснеженной площадке перед станцией остаются четыре беспомощные фигуры и стоят там, словно журавли среди голого болота. Станционный служащий окидывает их любопытным взглядом, после чего торопливо скрывается в помещении железнодорожной станции, которая по своим размерам никак не отличается от обыкновенной будки стрелочника.

Киппель бросает взгляд в сторону заиндевелого леса, засовывает руки поглубже в карманы брюк и говорит:

– Какая жуть! Странно, что господин опман не выслал навстречу нам лошадь и какую-нибудь одежонку – укрыться. Ничего не попишешь, придется рвануть пешедралом, не то все от холода закостенеем. Шагайте вперед, господин писатель, будете показывать дорогу – ведь моя нога пока что в Паунвере не ступала.

– Только прежде передайте мне ненадолго эту бутылку, – бормочет старый аптекарь.

– Это можно, – отзывается предприниматель. – Это разгонит кровь.

После того, как все четверо путешественников разогнали кровь, они

пускаются в путь. Однако через некоторое время выясняется, что аптекарь, дыхание которого становится хриплым, начинает отставать от компании. Его спутникам не остается ничего другого, как умерить шаг.

– Ну, как? – осведомляется Леста, с сочувствием оглядывая фигуру своего старшего коллеги.

– Хвастаться нечем, – отвечает аптекарь. – Холодно. А быстрее идти я не могу, перехватывает дыхание.

– Я и впрямь не понимаю Тоотса, – недовольно замечает молодой писатель. – Срывает людей с места, и ведь знает же, что некоторые плохо одеты. Погодите, господин аптекарь, давайте, поменяемся на некоторое время пальто. Нет, право же, иначе нельзя.

– А как же вы сами?

– Я помоложе. Да на мне еще и фуфайка надета.

Обмен совершается, и снова – в путь. Наконец путники подходят к старой, всем известной корчме, но обогреться там им не удается: в корчме темно, сколько ни стучат они в дверь, в ответ ни звука. По-видимому, корчмарь тоже устроил себе праздник и уехал куда-нибудь в гости. Приближаются сумерки, в вышине начинают поблескивать одиночные холодные звезды, снег под ногами скрипит все пронзительнее, – у фармацевта такое ощущение, будто тонкие подошвы его обувки вот-вот примерзнут к дороге. С заиндевелых тюленьих усов предпринимателя Киппеля свисают длинные сосульки, в отблеске зажженной сигары они посверкивают под носом свадебного гостя, словно драгоценности. Разговоров уже давно не слышно, каждый занят лишь одной мыслью: хоть бы поскорее добраться до места!

Около старой мельницы навстречу им мчатся сани, и возница кричит резким голосом:

– С дороги! С дороги!

Лутс в своем долгополом пальто едва успевает отпрыгнуть в сторону, и стремительные сани уже исчезают за поворотом. Наконец, когда путники поднимаются на какой-то холм, где, как им кажется, царит самый сильный мороз, Леста, у которого зуб на зуб не попадает, говорит:

– Слава Богу! Скоро мы будем в Юлесоо. Видите, там внизу, где светятся огни – это и есть Паунвере. Но мы свернем тут направо и, если с нами не произойдет ничего непредвиденного, сможем минут через десять взять нашего приятеля Тоотса в оборот за то, что он так не по-людски с нами обошелся.

Эта фраза, произнесенная дрожащим Лестой, звучит в ушах Киппеля как музыка, – к предпринимателю вмиг возвращаются оптимизм и жизнерадостность. На повороте дороги делец проделывает два-три уморительных прыжка и кричит сиплым голосом: – Ура!

В тот момент, когда вконец окоченевшие путники собираются свернуть во двор хутора Юлесоо, они слышат у себя за спиной лошадиное фырканье и отходят немного в сторону, чтобы пропустить сани. Но те приостанавливаются возле них, и женский голос восклицает:

– Боже милосердный! Это же Леста и Лутс и еще два господина из города! Неужели и вправду Йоозеп оказался таким бессовестным, не выслал за вами на станцию возницу? Быстренько, быстренько под крышу, в жилую ригу, на печку, на печку, если вы еще способны двигаться! Так легко одеты!

И прежде чем гости успевают что-нибудь ответить, произнесшая эти слова особа быстро въезжает во двор, соскакивает с саней, бежит в дом и кричит:

– Йоозеп, мошенник, у тебя четверо замерзших гостей на улице, а ты посиживаешь в теплой комнате и в ус не дуешь! Беги, веди гостей в дом, может быть хоть кто-нибудь из них в живых останется!

И вот уже жених, раздувая ноздри, устремляется на улицу и сразу же начинает выговаривать гостям:

– Черт подери, не понимаю, с чего это вы пешком приплелись, я же послал возницу встречать вас, и тулупы, и большую санную полость, и…

– Погоди, Йоозеп, – отвечает Леста, – у нас языки к нёбу примерзли, дай им оттаять, тогда мы тебе ответим.

Обитатели хутора Юлесоо с изумлением смотрят на прибывших из города гостей. Старая хозяйка, здороваясь с ними, заглядывает каждому в лицо, надеясь увидеть кого-нибудь из своих, приехавших издалека родственников. Даже больной Андреc Тоотс, старый юлесооский хозяин, выбирается на порог задней комнаты и вытаскивает изо рта трубку. Батрак и прислуга, сидевшие за столом, встают со скамейки и прижимаются спинами к подоконнику, словно бы освобождая место для гостей молодого хозяина. Какая-то старушка с морщинистым лицом садится в постели, кашляет и трет глаза. Лежавшая в печной нише кошка спрыгивает на пол, прохаживается, подняв хвост, взад-вперед по комнате, трется о юбку хозяйки, затем вновь устраивается на теплом ложе и начинает умываться. С гумна доносится лай Крантса. На хуторе, таком тихом еще несколько мгновений назад, возникает жизнь и движение.