– Вам ведь всё равно надо платьице поскромнее отыскать, раз вы прячетесь, так ведь? – заметила она. – Я вам в театре подыщу что-нибудь. Постараюсь. Вы маленькая такая, прямо не знаю…

Теперь выходило, что это Иветт оказывает ей услугу. Женевьев склонила голову – так она привыкла выражать благодарность. Почему-то этого Иветт показалось мало, потому что она даже не улыбнулась в ответ. Но, впрочем, в тот же день принесла для Женевьев новое платье – к счастью, не столь крикливое и безвкусное, как её собственное. И к платью даже прилагался капор, довольно милый, с зелёными коленкоровыми завязками.

С Гиббсом разговор выше длиннее, содержательнее и, как ни странно, приятнее и привычнее для Женевьев. Однако беда её была в том, что во всякой юной девице она видела свою камеристку Клементину, а во всяком немолодом мужчине – своего наставника Августа ле-Бейла. С Иветт, однако, общение не сложилось. А что же Дядюшка Гиббс?

Они разговорились почти случайно. Выдался редкий из вечеров, когда у них был настоящий ужин – Иветт получила жалованье в театре (она работала там помощницей гримёра, и в день удачной премьеры ей, случалось, отсчитывали премиальные), и по этому случаю у них была тощая утка в сморщенных кислых яблочках, и в придачу – большая бутыль на удивление хорошего вина. Вино принёс Клайв, и даже налил полстаканчика Джонатану (доктор уже разрешал), после чего некогда славный лейтенант мгновенно уснул младенческим сном, пропустив все последующие события. Иветт была в прекрасном настроении и напевала, хозяйничая за столом, Клайв притворялся, будто помогает ей, флиртуя напропалую, Вуди смотрел влюблёнными глазами на утку, явно предвкушая сладостную ночь наедине с яблочными огрызками, и даже дядюшка Гиббс приободрился, и его кустистые брови, которые Женевьев искренне полагала сросшимися, вдруг разошлись в стороны, отчего лицо его преобразилось почти до неузнаваемости.

– За Народное Собрание! – провозгласил Дядюшка Гиббс неожиданно зычным голосом, встряхнув стакан с вином.

И все уже собрались поддержать тост, когда Женевьев, не удержавшись, спросила:

– Разве первый бокал принято поднимать не за его величество короля?

Иветт почему-то прыснула, Вуди, по своему обыкновению, вытаращился, Клайв опустил стакан, а Гиббс посмотрел на неё и хмыкнул в усы.

– Верно, я и забыл, что вы, дамочка, из благородных. И вон тот пацанёнок, что сопит на моей кровати, тоже, видать. А мы тут люди простые. Толку-то нам от вашего короля? Слыхал я, что он болеет, – ну, так и быть, пусть будет здоров, нам не жалко. Выпьем за здравие монарха, дети мои!

Это была самая длинная речь, какую Женевьев слышала от Гиббса за десять дней, проведённые на Петушиной улице. Остальные тоже прониклись и осушили стаканы залпом, не подозревая, что пьют за здоровье того, кого уже нет на свете. А Женевьев, хоть и осталась единственной наследницей трона, ещё не была королевой.

– Что вы всё-таки имеете против короля? Или против монархии в целом? У вас какие-то конкретные претензии? – сказала она после немного неловкой паузы, последовавшей за тостом.

Клайв воззрился на неё в удивлении, будто не думал до этой минуты, что она может так говорить. Иветт почему-то прыснула снова, а Вуди, увлечённо вгрызшийся в утиное крылышко, на сей раз не удостоил гостью взглядом.

– Прете-ензии, – протянул Дядюшка Гиббс, откидываясь на стуле и медленным движением расправляя усы. – Вишь, слова-то какие знают… Претензий-то нет, сударыня, никаких. Да и толку, если бы были? Есть ли дело королю или этому вашему Малому Совету до меня, старого Гиббса, или вот до этой дурной хохотушки Иветт… ну чего лыбишься, глупая, яблочко-то мне лучше положи… Или вот до этого мальчугана, которому на роду написано так всю жизнь и кормиться на помойке или с чужого стола, ровно собаке? Есть королю до этого дело, как думаешь?

– Убеждена, что есть. Рабочий класс – основная движущая сила экономического процесса, – сказала Женевьев.

Иветт больше не хихикала. Зато теперь расхохотался Гиббс.

– Да ну? Вишь как! Ты, небось, последние лет двадцать в сахарном замке просидела, девонька, кормили тебя карамельками да сказки на ночь читали вместо газет. Рабочий класс! Да на хер сдался кому твой рабочий класс! Сорок лет проработал как вол на текстильной фабрике. Не жаловался, хоть и платили гроши – ладно уж, на жизнь хватало, и эту вот дурищу, вишь, хватило худо-бедно да вырастить, и оборванцу лопоухому место в доме нашлось. А потом хозяин купил дюжину люксиевых големов. И – всё! На одного голема – долой пятьдесят человек! Его поставил у станка, он знай себе вкалывает, жрать не просит, не устаёт, не спит даже. И пальцы ему станком не отрежет, потому что жестяные. А и отрежет – новые можно прикрутить. И всё, никому уже не нужен старый дядюшка Гиббс, катись, откуда явился.

Он наконец умолк и залпом выдул остаток вина в стакане. Потом хряснул дном об стол:

– Клайв! Наливай, мать твою так! За Народное, мать его так, Собрание! Я на той неделе в газете читал, они там закон хотят толкнуть, чтобы налог взвинтить на големов этих проклятых, так, чтоб корысти от них уже никакой фабрикантам не стало. Ну, Бог им в помощь!

«Какой тёмный, необразованный человек. Но ведь в чём-то он прав», – подумала Женевьев и, не мешая на сей раз тосту, дождалась, пока все выпьют и закусят, а потом упрямо сказала:

– Но ведь это нелепо. Люксиевые машины увеличивают производительность фабрик в десятки раз. Это позволяет снижать цены на готовые товары, не снижая их качества. Что в конечном итоге выгодно тем, кто не может позволить себе даже вещи первой необходимости. Ваш воспитанник ходит в деревянных сабо, словно в прошлом веке. Благодаря работе машин вы могли бы купить ему ботинки…

– На что купить, сударыня, когда говорю вам, что работы нет никакой? Вон Клайву хорошо, у него сила, молодость, кровь бурлит – это всегда в цене, тут не заменишь машиной. А у меня только две руки и две ноги, и они не нужны никому, когда есть големы.

Женевьев закусила губу. Ей расхотелось есть, хотя, привыкшая к ежедневным ужинам, она в последние дни молчаливо страдала ещё и от голода, и теперь могла бы унять его хоть ненадолго. Но ей вдруг стало не до еды. То, что говорил Гиббс, было верно. Но то, чему её учили, тоже не могло быть неправильным.

– Я согласна с вами, что, возможно, необходимо ввести отграничения на использование люксиевых машин в производстве, чтобы это не приводило к потере рабочих мест. Король мог бы издать подобный закон. Малый Совет, несомненно, поддержит его, и…

– И откуда ты только такая взялась? – с весёлым изумлением спросил до сих пор молчавший Клайв. Женевьев слегка вздрогнула, опомнившись, быстро взглянула на него, но потом упрямо продолжила:

– Вы не правы, господин Гиббс, в том, что принижаете значение люксия. Да, это дорогой ресурс, и у нас всего один его источник. Поэтому, используя люксиевую технологию, фабриканты несут большие расходы, которые пытаются как-то компенсировать. Но этот процесс можно и нужно отрегулировать. В любом случае, будущее – именно за технологиями, а не за ручным трудом. Мы уже сейчас ездим на люксовозах и люксоходах, и разве это вызывает нарекания в гильдии кучеров или лодочников? Нет! Возможно сосуществование, в котором найдётся место и прогрессу, и заботе об интересах рабочего класса. Я не спорю, что нынешние законы не вполне этому отвечают и что, возможно, Малый Совет больше печётся об интересах аристократии и фабрикантов, чем простых людей. Но Народное Собрание впадает в другую крайность. Грабительский налог на технологии не решит проблему, он лишь приостановит развитие промышленности и…

– Джонатан, – сказал Клайв, пихая мирно похрапывающего друга в бок. – Джонатан, а ну признавайся, где ты её откопал? Вы, небось, много книжек читали, дамочка? – обратился он к Женевьев, и та, переборов нежелание, заставила себя ответить на его насмешливый взгляд. – Труды Жильбера, ле-Гия и всё такое?

– А вы сами-то их читали?

– Ага. Пытался. В академии для экзамена надо было. Только чушь это всё.