– Я-то не забыл… – Илья Ильич запнулся на мгновение. – Так что, всё-таки с матерью? Я компас поставил, а он молчит, как нет его.

– Говорю же, в Цитадели она, – тень снова набежала на Илюшкино лицо. – Работу сыскала.

– А мне говорили, что в Цитадель никакими силами не пробиться. Кем она там устроилась-то?

– Кем, кем?.. Вот тем и устроилась!

– Ты что о матери говоришь? – возвысил голос Илья Ильич.

– А я ничего и не сказал, – сын был мрачен. – Ты сам догадался.

– Не может этого быть. – Слова легли так убеждённо, что точка в конце прямо-таки резала глаз. – Не согласится она на такое никогда.

– Давай, я тебе лучше, всё прямо расскажу, – Илюшка поднял измученный взгляд, потом быстро налил водки в пузатую стопочку, единым глотком опростал её и только тогда заговорил, уже не морщась, словно горькие слова были лучшей закуской, враз отбившей и водочную и душевную горечь. – Она ведь сюда попала как есть нищая, всё до последней лямишки бригадникам отдала, только чтобы они меня отыскали. Они и отыскали где-то после сорокового дня, когда мнемоны уже не потоком идут, а по одному капают. Тут-то она и поняла, что натворила: и сама растратилась, и меня на голодный паёк посадила. Мы ведь в начале восьмидесятых пытались Цитадель штурмом взять, ещё услышишь – Афганский прорыв. Ничего не вышло, только зря деньги раскидали. А меня она больше всех вспоминала, это уж так водится… Я – нищий, она – нищая, хоть сразу берись за руки и отправляйся в Отработку. Ты ведь о ней не часто думал: в работу с головой ушёл, да и утешился быстро. А ей обидно. Вот она и отправилась в Цитадель, когда на очередного зомбака конкурс объявили…

– Постой, – сказал Илья Ильич, – я что-то не понял. Мне говорили, что в Цитадели великие люди живут, о ком память по настоящему крепкая. А ты о зомбаках каких-то говоришь, штурмах…

– Там всякие живут, – отмахнулся сын. – Ещё узнаешь. Поначалу это интересно, так народ и к призракам бегает, с каким-нибудь дьяконом Фёдором потолковать, и вокруг Цитадели прогуливается. Призраки-то на отшибе обитают, рядом с Отработкой, а зомбаков охранники к рукам прибрали, там хоть и небольшие, а всё денежки.

– Объясни толком! – взмолился Илья Ильич.

– Помнишь ты меня маленького в Эрмитаж водил? А там – мумия, жрец какой-то… Пта… Пту… – не помню. Ведь этот жрец жил когда-то, жрал и пил, мечтал о чём-то, рабами повелевал. Наконец, помер, тело его бальзамировщики замариновали, а он тут очутился. Снова жил в своё удовольствие, тоже, небось, повелевать пытался. Покуда его в родном Египте помнили, так может кем и повелевал. А потом его напрочь забыли, так что он через сколько-то времени отработкой рассыпался. А ещё через тысячу лет его гробницу нашли, имя прочли на стене, мумию выкопали. Мимо этой мумии теперь каждый день тысячи человек проходят, и от каждого ему лямишка. Мнемонов ему не видать, но зато мелочи этой – до хренища. Ты знаешь, у египтян поговорка была, её тут всякий слыхал: «Мёртвого имя назвать, всё равно, что вернуть его к жизни». Вот он и возродился из отработки на манер Феникса. Только что там могло возродиться? Памяти нет, души не осталось. Одно тело и вернулось к жизни. Таких тут и кличут кадаврами или, в просторечии, – зомбаками.

Илья Ильич кивнул, показывая, что слушает, а Илюшка продолжал, словно радуясь, что может говорить о чём-то отвлечённом, а не о матери и собственных неважнецких делах:

– Зомбак, и не помнит ничего, и делать ничего не умеет. А деньги есть. Тут и объявляется конкурс, на то, кому он деньги отдавать станет, силой-то их у него не взять, только в обмен на что-то. Кормить его, скажем, или в постель с ним ложиться, а то просто – сидеть рядом и говорить что-то. Они же лопочут непрерывно… некоторые.

– Так мать там вроде сиделки?

– Вроде лежалки, – зло ответил сын, и на этот раз Илья Ильич не одёрнул его. Теперь становилось понятно, почему так упорно не отвечает поставленный на Люду компас.

Молчали долго. Илья Ильич переваривал услышанное, которое никак не желало укладываться в голове. Собственно говоря, ещё когда Афанасий внушал ему, что здесь людей иными мерками судить следует, Илья Ильич подумал, что за столько-то лет Людмила могла завести новую семью и, вообще, измениться до неузнаваемости. Но то, что сказал сын, не лезло ни в какие ворота.

– Зачем она так? – выдавил он наконец.

– Обо мне позаботиться решила! – Илюшка хлопнул ещё одну стопку и нервно закурил. – Ты же её знаешь, она всю жизнь только тем и занималась, что алтарь выискивала, на котором себя в жертву принести удобнее. Семье, принципам, долгу какому-то… Мучилась она, что я из-за её самоубийства на бобах оказался. Вот и решила зарабатывать любой ценой. А тут этот конкурс дурацкий, ей возьми да и потрафь.

– То есть она из-за тебя туда отправилась?

– Из-за кого же ещё?

– А ты?

– А что я? Я её денег не беру. И не возьму даже когда в Отработку скачусь. Я даже не знаю, сколько она там выколачивает… за свой труд.

Опять долго молчали, рюмки три или четыре. «Понтонная» чекушка давно кончилась, Илюшка, по-прежнему молча, вытащил из ниоткуда бутылку «столичной», привычным движением сорвал станиолевую крышечку, плеснул в пузатые стаканчики. Илья Ильич пил словно воду. Потом выговорил:

– В конце концов, какое у меня право осуждать? Хотя, конечно… – и не закончив фразы потянулся к быстро налитой стопке.

Илюшка кивнул, подтверждая, что понял отца и тоже нарушил тишину:

– Ты уже поселился где?

– Нет покуда, – произнёс Илья Ильич, и последнее, казалось бы лишнее слово завершило предыдущий разговор, показав, что к тягостной теме возврата не будет, и никто не собирается представлять трагедий. Как получилось, так и получилось, но надо жить, а то что у запоздавшего с кончиной главы семейства не оказалось ни дома, ни семьи, то это беда временная и поправимая. Покуда – нет, а там – как получится. И слова про осуждение были сказаны больше для сына, ему-то она мать и останется матерью даже на том свете. А пуще всего – недосказанное «хотя», в котором слилась вся горечь и недоумение. Добро бы сыскала покойница новую любовь или просто сошлась с кем-то от тоски и женского одиночества… было бы по человечески понятно и сына не касалось бы никоим боком. А так… неудивительно, что молчит поставленный компас и кривит губы ригорист Илюшка.