Эгин задушил первого кролика, вспорол ему живот, как учил Лагха, и разбросал внутренности неподалеку от тушки лежащего на боку зверька.

Затем он тщательно развесил сеть в ветвях двух сосен и вывел длинную веревку в шалаш из сосновых ветвей, который соорудил еще вчера.

Потом Эгин долго тренировался в приведении сложного механизма из веревок в действие. Наконец, он тщательно подмел опушку и разбросал всюду свежую хвою. Оставалось затаиться в шалаше и ждать.

Ненадежное зимнее солнце ненадолго выскочило из-за туч и вскоре снова пропало. Лес стал пасмурным и неприютным. Эгин занимал себя воспоминаниями. Больше всего он боялся заснуть. А в сон его клонило непреодолимо.

Лучи солнца не проникали сквозь серую облачную плеву, а значит, определить время более или менее точно было сложно. Когда, по расчетам Эгина, наступил полдень, он живо покинул свое убежище, забрал похолодевшую тушку зверька, зарыл ее неподалеку и положил на старое место нового кролика. Король Лазури все не появлялся.

От непрерывного смотрения в одну точку у Эгина затекла шея и начали слезиться глаза. Он сменил позу, но от этого его шансы задремать, казалось, лишь удвоились.

Эгину пришлось признать, что охотник из него никудышный. И неудивительно – всю свою жизнь он считал охоту чем-то средним между блажью и свинством. И надо же, именно сейчас эти презренные охотничьи навыки – терпение, алчность и тупая собранность – оказались ему нужнее всего!

«Может быть, Король Лазури уже прилетал, но, заметив, как я меняю мертвого зверька на свежего, сообразил, что происходит, и отправился восвояси? Ведь говорил же гнорр, что грифы – очень умные птицы?» – спросил себя Эгин.

Чтобы как-то развлечься, он отпер Белый Цветок и поделился своими опасениями с гнорром.

– Если птица уже прилетала, она никогда не вернется вновь. Поэтому об этом лучше не думать. Лучше полагать, что, наверное, сегодня госпожа Далирис отменила прогулку своего любимца…

– …Или что пока мы с вами наслаждались чудесами Ита, госпожа Далирис подрезала ему крылья. Чтобы не потерялся, – процедил Эгин.

– Это вряд ли, – отвечал гнорр. – Далирис может выдергивать ноздри лакеям за то, что они храпят в своих каморках, и сечь батогами крестьян, когда ей кажется, что они нарочно не моются, дабы оскорбить ее эстетические чувства. Но она никогда не причинит вреда птице. Такая уж она женщина.

– Скоро солнце зайдет, – мрачно сообщил Эгин. – Кстати, а по ночам грифы летают?

– Нет. По ночам – нет. На Севере – никогда. Северная ночь кажется им самим небытием.

– По крайней мере ждать осталось недолго, – утешился Эгин.

Ветра не было, лес казался нарисованным акварелью на свитке величиной с полнеба. Заходящее солнце подмигнуло Эгину сквозь узкую щель между горизонтом и нижним краем сырой облачной простыни. Стволы дальних сосен сверкнули живой медью и на секунду стали похожи на волосы Овель. Чудесные, каштановые волосы с медными отсветами, какими однажды видел их Эгин.

Тогда Овель была в платье из золотой парчи, шлейф которого, изукрашенный жемчугом и стразами, был таким тяжелым, что Овель едва передвигалась… Тяжело ступая, она шла по аллее пиннаринских Публичных Садов, нервно обмахиваясь элегантным шелковым веером. Овель высокомерно глядела по сторонам, высматривая среди гуляющих молодого аррума Опоры Вещей Эгина…

В своем золотом платье с шлейфом, драгоценностей на котором было больше, чем в ином провинциальном казначействе, она была похожа и на куклу, и на богиню одновременно. Эгин нарочно замешкался, чтобы продлить радость сопричастности этому чудесному шествию.

Внезапно из кустов самшита на аллею выскочила курочка павлина. Она стремительно пересекла дорогу прямо перед рассеянно глядящей вдаль Овель. Та испуганно ойкнула, остановилась и закрыла лицо широким златотканым рукавом… Это движение – вспышка золота, смазавшая свечение медно-каштанового шелка волос, – врезалось в память Эгину так отчетливо и так мучительно, что на глаза его невольно навернулись нежданные слезы.

На мгновение Эгину показалось, что его сморил сон. Эгин встрепенулся всем телом – но нет, глаза его были открыты, если он и грезил, то грезил наяву. Эгин снова переключил свое внимание на поляну, где лежал кролик, но там не было ничего, кроме уже знакомого золотого всплеска, то и дело закрывавшего медно-каштановое сияние сосновых стволов. «О Шилол Изменчиворукий, да это же Король Лазури!»

Огромная золотая птица с мощной, опушенной серебром и длинной, словно туловище тропической змеи шеей садилась на поляну.

«Почему этот гриф зовется желтым? Да он же золотой!» – пронеслось в голове у Эгина.

Он замер в немом ликовании. Король Лазури имел воистину королевский размах крыльев и королевскую повадку.

Величественно спустившись на опушку, гриф вонзил когти в тушку черного зверька и уже готов был взмыть в небо, а Эгин все смотрел на него, словно зачарованный похотью юноша на предмет своих воздыханий. Он был готов поклясться: перед ним не живая птица, нет – колдовское наваждение!

Он задумчиво наблюдал за тем, как Король Лазури с трудом отрывается от земли. Вдруг все внутри Эгина перевернулось вверх дном и он с печальной, звонкой ясностью осознал, что еще секунда – и золотое наваждение взмоет в свинцовеющие небеса!

В этот переломный момент руки Эгина оказались куда более сообразительными, чем его голова. Он машинально дернул за веревку.

Сеть с развешенными по краям бронзовыми грузиками рухнула на птицу и прижала ее к земле. Внезапно неожиданная бодрость наполнила все члены Эгинова тела, он рванулся прочь из шалаша, попросту развалив его, выскочил на поляну и, бросившись на сеть сверху, прижал птицу к земле со всей возможной бережностью – ведь сломать грифу крыло означало бы то же самое, что не поймать его совсем.

Птица сопротивлялась с почти человеческим ожесточением. Она расклевала левую ладонь Эгина в нескольких местах до кости и разодрала сеть когтями сразу в нескольких местах. Она шипела, клекотала и издавала страшные, какие-то не птичьи звуки. Глаза ее, казалось, были готовы испепелить охотника, столь много злобы и воли к свободе было в них.

И все-таки после яростной возни ему удалось связать кожистые ноги Короля Лазури и обездвижить птицу, красивее которой, и в этом Эгин тоже готов был поклясться, он не видел никогда в жизни.

Теперь оставалось только привязать к ноге грифа записку, которую он написал еще ночью под диктовку гнорра, и снова пожаловать ему вольную волю. Как хотелось Эгину снова увидеть Короля Лазури в полете!

– Кто здесь Эгин окс Сур, чиновник Иноземного Дома? – спросил немолодой бородатый мужчина, обладатель вкрадчивого голоса и широченных плеч.

– Я в вашем распоряжении, – отвечал Эгин, вставая с лавки.

Он поклонился, тая ликование. «Эгином окс Суром», то есть выдуманным специально для этого случая неблагозвучным именем, его могли назвать только с подачи Далирис. Хотя ответа от нее и пришлось дожидаться на деревенском постоялом дворе два нудных дня, он все-таки пришел. Этот широкоплечий мордоворот с замашками мажордома и есть ответ! Король Лазури выполнил свою миссию. И госпожа Далирис готова по крайней мере обсудить предложение, которое изложил Эгин в своей записке.

– С вами желает побеседовать одна благородная госпожа, – продолжал гость. – Она приглашает вас посетить ее дом.

Эгин нетерпеливо кивнул.

– Я очень рад этому известию.

– В таком разе извольте собраться побыстрее. Госпожа не любит ждать.

«А сама два дня тянула кота за хвост», – хмыкнул Эгин про себя. И вежливо оскалился.

– Велите седлать! – крикнул Эгин хозяину постоялого двора. И, обращаясь к пришельцу, добавил: – Подождите меня у коновязи.