Мне сказали, что я никогда не смогу ходить. Что буду передвигаться на инвалидном кресле, пока не сыграю в ящик и надо мной не захлопнется крышка гроба. Мне посоветовали освоить какое-нибудь ремесло. Что-нибудь подходящее для калеки, например компьютеры.

Я пролежал в больнице почти год. В правое бедро мне вставили металлический штырь и пересадили кожу на обгоревшие места на бедрах и заднице. Это была комбинация грубой плотницкой работы и микрохирургии на позвоночнике. А едва появились первые результаты — я уже мог шевелить пальцами на левой ноге, — они опять разрезали меня и кое-что доделали. И вот прошло уже несколько месяцев, а я все никак не могу встать на ноги.

Врачи сказали, что я должен свыкнуться с мыслью, что уже никогда не смогу ходить. А уж тем более — выходить в море на яхте. Ты заработал паралич нижних конечностей, Ник, поэтому распрощайся со всем этим, сказали они. А я сказал, что они несут чепуху.

— Не падай духом, Ник! — произнес доктор Мейтленд с серьезным видом. — Послушай, в этом нет ничего позорного. Наоборот! — Он полистал журнал по парусному спорту, который лежал на моей тумбочке поверх других журналов по этой же тематике. — Ты сможешь плавать снова. Сможешь выйти в море уже этой весной! — обнадежил он.

Это был первый лучик надежды, и я радостно воскликнул:

— Правда?

— Конечно, мой дорогой Ник. Существуют моторные яхты, адаптированные для таких случаев, как твой.

Моя радость угасла.

— Как мой?

— На них устроены специальные пандусы для инвалидных колясок и набрана специально обученная команда добровольцев. — Мейтленд всегда говорил о таких вещах как о чем-то само собой разумеющемся, словно все в мире только и делали, что разъезжали на инвалидных колясках, с катетерами, вставленными в мочевой пузырь. — А может, ты позволишь войти журналистам? — с надеждой добавил он. — Все хотят взять у тебя интервью.

— К черту всех. Никаких журналистов. Это мой принцип, вы поняли? Я не желаю встречаться ни с одним из этих чертовых журналистов.

— Хорошо, никакой прессы. — Мейтленду не удалось скрыть разочарования. Он не возражал против рекламы своего «параличного рая». — А хочешь, я составлю тебе компанию? Давненько я не выходил в море под парусами.

— Отправляйтесь лучше сами по себе, — мрачно заявил я.

— Ник, ну нельзя же так. — Он задернул занавеску, хотя этого и не требовалось.

Я закрыл глаза.

— Я выйду из вашей чертовой больницы на своих ногах.

— Это не помешает тебе отправиться в плавание на яхте уже этой весной, ведь так? — Мейтленд, как, впрочем, и все его коллеги, любил в конце каждой фразы прибавлять такие обнадеживающие вопросительные словечки, которые должны были привести нас к единой точке зрения. Признать, что я приговорен, было уже полдела. — Ведь так? — повторил он.

Я открыл глаза.

— Знаете, док, последний раз я плыл на сорокафутовой яхте моего товарища из Исландии. Мы потерпели крушение недалеко от Фарерских островов и потеряли все мачты. Мы обтесали обломки, поставили аварийные мачты и за пять дней доплыли до Северного Уиста. Да, док, это была хорошая работа. — При этом я не упомянул, что мой друг сломал руку, когда яхта получила пробоину, и все это происходило ночью в кромешной тьме. Главное, что нам удалось вывести яхту из северных морей и добраться на ней домой.

Мейтленд терпеливо слушал меня.

— Но ведь это было раньше, не правда ли, Ник?

— Вот именно поэтому, док, я и не собираюсь сидеть на барже для калек и пялиться на красивые яхты. — Я понимал, что мои слова звучат грубо и неблагодарно, но это меня не волновало. Я твердо решил, что буду ходить сам.

— Если ты настаиваешь, Ник, если настаиваешь... — Мейтленд произнес это с такой интонацией, которая как бы говорила, что я сам себе враг. Он был уже у двери, как вдруг остановился и обернулся. Его круглое розовое лице выражало крайнее удивление. — О, да у тебя нет телевизора!

— Я ненавижу ваши чертовы телевизоры.

— Но это же прекрасное средство терапии, Ник.

— К черту терапию. Мне нужна пара башмаков, чтобы учиться ходить.

— Ты уверен, что тебе не нужен телевизор? — недоверчиво спросил Мейтленд.

— Абсолютно уверен.

А днем они прислали нового психиатра.

— Привет, г-н Сендмен, — радостно произнесла она. — Я доктор Джанет Плант. Меня только недавно приняли сюда на работу в отделение адаптации.

У нее был приятный голос, но видеть я ее не мог, так как лежал спиной к двери.

— Вы новая мучительница?

— Я новый терапевт по адаптации, — ответила она. — Что вы делаете?

Правой рукой я держался за спинку кровати, а правую ногу пытался опустить на пол.

— Учусь ходить.

— Мне кажется, для этого существует физиотерапевтическое отделение.

— Там меня могут научить только писать, не слезая с инвалидного кресла. Они обещали, что если я буду пай-мальчиком, то весной мы перейдем к цифре два. — Я вздрогнул от ужасающей боли. Даже малейшая нагрузка на ногу вызывала такую боль, будто в спину вбивали гвоздь. Психиатр вполне могла посчитать меня мазохистом, потому что, почувствовав боль, я сразу же усилил нажим.

О Боже, как же я был слаб. В правой ноге ощущалась дрожь. Врачи считали, что нервы в ноге повреждены, но я обнаружил, что если сжимаю коленку руками, она фиксируется. Теперь я руками опустил коленку вниз и оттолкнулся от кровати, при этом не отпуская спинку. Нагрузка на левую ногу увеличилась, и боль как огнем прошла по сухожилиям. У меня не было ни устойчивости, ни сил, но все же я отталкивался от кровати, так крепко вцепившись при этом рукой в спинку, что костяшки пальцев побелели. Я не мог вздохнуть. В прямом смысле слова. Боль была такая острая, что мое тело не могло приспособиться к нормальному дыханию. Боль поднялась до груди, шеи и, как огнем, охватила голову.

Я упал на кровать. Боль постепенно отступала по мере того, как дыхание выравнивалось, но глаза я не открывал, чтобы никто не увидел моих слез.

— Первым делом я должен, — я пытался придать своему голосу бесстрастное выражение, — научиться выпрямляться. А затем — передвигать ногами. Остальное уже проще. — Лучше бы мне молчать, так как каждое слово, которое я выдавливал из себя, напоминало всхлипывания.

Я услышал, что доктор Плант пододвинула стул и села. Я также заметил, что она даже не сделала попытки помочь мне, что было частью лечения. Нужно потерпеть поражение, чтобы познать свои возможности, которые потом должен с прискорбием принять.

— Расскажите мне о своем судне, — сказала она совершенно прозаическим тоном. Таким же тоном она, наверное, спросила бы, если бы я вдруг объявил себя Наполеоном Бонапартом: «Расскажите мне, как вы выиграли бой при Аустерлице, ваше величество?»

— Это яхта, — проговорил я неохотно. Постепенно дыхание мое нормализовывалось, но глаза были все еще закрыты.

— Мы плавали на «Контессе-32», — вдруг сказала доктор Плант.

Я открыл глаза и увидел женщину с короткой стрижкой, которая по-матерински понимающе смотрела на меня.

— А где пришвартована ваша «Контесса»? — спросил я.

— Итченор.

Я улыбнулся.

— Однажды я сел на мель в песках Ист-Поул.

— Невнимание.

— Это случилось ночью, — попытался я оправдаться, — и притом была буря, и я не заметил ориентиров. Был очень сильный прилив, а мне было всего пятнадцать. Мне не следовало соваться в пролив, но я боялся, что мой старик спустит с меня шкуру, если я не вернусь к ночи.

— А он бы это сделал? — спросила она.

— Может, и нет. Он не любил розги. Хотя я частенько заслуживал порки, но на самом деле у него был мягкий характер.

Она улыбнулась, как бы намекая, что наконец мы коснулись той области, которая ей понятна, — области отношений с родителями.