– Если она стала такой богатой... – начал Морис.

– Ага, вот оно что, это и впрямь загвоздка. Помолчав немного, Морис спросил:

– Вы, кажется, упоминали о каком-то письме?

– Оно сейчас на пути в Оран, – ответила госпожа Самайу, – ведь последний раз ты писал оттуда. А чтобы ты чуть-чуть приободрился, могу сообщить, что у малышки насчет тебя никаких сомнений: она сама мне продиктовала письмо, где я просила тебя вернуться, и как можно скорее. В тот день она была совсем не в себе, никогда я ее не видела такой бледненькой. Мне показалось, что она боится.

– Чего боится? – встрепенулся Морис.

– Она мне не призналась – чего, но ведь я не глупее других, правда? Видела я в театре одну пьесу – сплошные опасности и тайны, в нашем Париже чего только не бывает! Мы с тобой сейчас не в канцелярии суда, наших слов никто не записывает, так что можно говорить откровенно: мне показалось, что она так настаивает на твоем возвращении, потому что ей необходим защитник на случай опасности.

Множество мыслей завихрилось в голове молодого лейтенанта, который, хотя и был слишком поверхностно знаком с парижской жизнью, однако же отличался трезвостью суждений.

– Какого рода опасность может угрожать девушке ее положения? – наконец спросил он.

– Попытайся узнать! – ответила Леокадия. – Мне приходилось тащить из нее слова клещами, может, с тобой она будет пооткровеннее. Лично мне кажется очень странной вся это история с богатыми родственниками, ни с того ни с сего разыскавшими ее. Помнишь ты того типа, что бродил вокруг нашего балагана года два назад, как раз в то самое время, когда малышку забрали от нас? Похож не то на студента, не то на безработного клерка, у него еще было такое странной имя: Пиклюс.

– Помню, – ответил Морис, – но очень смутно. А при чем тут он?

– Может, и ни при чем, – ответила укротительница, – но мне не дает покоя одна мысль, и я не хочу, чтобы ты попал в беду. Представляешь, этот самый Пиклюс опять заявился сегодня, я сперва ничего плохого и не подумала и даже согласилась пойти с ним в кафе – он, видишь ли, пригласил меня выпить. Что такого? Мы знакомы, человек он обходительный, и язык хорошо подвешен, умеет говорить комплименты и всякие приятные вещи. И вот только теперь, во время разговора с тобой, мне пришла в голову мысль, что он наведывался неспроста, а хотел что-то из меня вытянуть.

ОН начал вспоминать прошлое, дескать, славное было времечко, на Флоретту и на тебя приходил посмотреть цвет столицы. А что сталось с малышом? А с малышкой? И все в таком духе. Я думала, он просто так, для хорошего разговору, а сейчас жалею, что слишком многое ему выболтала. Когда я рассказывала вашу историю, а потом про твои алжирские геройства да про ее ночной побег в наемной карете, глаза у него пылали, как свечи.

– Не думаю, – ответил Морис, отнюдь не разделявший тревог вдовы Самайу. – Не думаю, чтоб этот самый Пиклюс был вхож в круг людей, среди которых живет теперь наша Флоретта; а потом – вы же не сказали ему новой ее фамилии, поскольку вы ее и сами не знаете.

– Мне и самой хотелось бы поверить, что я ошиблась, но как-то не верится: лучше бы мне отрезать язык, чем докладывать ему, что девчонка тебя обожает, что ты вернулся и будешь у меня нынешним вечером.

Из всего этого Морис уловил одну только фразу и аж привскочил от радости.

– Она меня обожает, а на остальное мне наплевать! Однако уже поздно, мама Лео, а я обитаю на краю света. Перед тем как распрощаться с вами, я хочу узнать у вас самое главное: где я мог бы ее увидеть?

– Здесь, – с рассеянным видом ответила укротительница.

– Когда?

Леокадия не отвечала. Молча налила себе водки, но тут же отодвинула рюмку, даже не пригубив ее.

– Когда она придет, черт возьми! – ответила она наконец раздраженным тоном.

– А она часто приходит? – спросил Морис с улыбкой, посчитав угрюмость укротительницы проявлением ревности.

– Да, частенько, – тем же тоном ответила Леокадия, – она приходила вчера, сказала, что собирается тебе написать сама, потому что ты не отвечаешь.

– А когда она придет снова?

– Завтра.

– Значит, – радостно воскликнул Морис, – завтра я увижу ее!

Госпожа Самайу сухо ответила:

– Нет, ты ее увидишь не завтра.

– Почему? – все еще весело поинтересовался Морис. Но улыбка исчезла с его лица, как только Леокадия угрюмо произнесла:

– Потому что ее надо предупредить. Малыш, я ничего не собираюсь скрывать, она любит тебя, я в этом уверена, но, знаешь ли, мы, женщины, еще со времен Евы...

Она запнулась, но все-таки договорила то, что хотела сказать:

– Словом, Флоретта будет у меня завтра, но она придет сюда не ради тебя.

Морис так побледнел, что Леокадия испуганно кинулась к нему.

– Ну-ну, мой мальчик, только без обмороков!

– Что с тобой? Отказали нервы? Собираешься лишиться чувств? Знай я, что бравые солдаты нежнее барышень, я бы заготовила флакон с нюхательной солью. Я сказала тебе чистую правду, но расстраиваться еще рано, может, дело выеденного яйца не стоит. Она усадила Мориса на маленькую кушетку.

– Если вы решили проучить меня, мама Лео, – пролепетал он слабым голосом, – то удар был слишком жесток. Если же ваше обвинение серьезно...

– Во-первых, я никого не обвиняю, – прервала его Леокадия.

– Это свидание, про которое вы говорили...

– Про свидание я не говорила. Свои свидания она устраивает не здесь, если она вообще их устраивает, и я ничего про это не знаю. Я сказала, что она придет сюда не ради тебя, и от своих слов не отказываюсь.

– Но вы сказали это таким тоном, – вздохнул Морис, начиная успокаиваться, – как будто она придет сюда ради другого.

– Точно, – жестко отрезала вдова. – Завтра Флоретта придет сюда не ради тебя, но ты должен взять себя в руки и успокоиться.

– Почему же?

– Потому что потому. У мадемуазель Валентины есть от меня секреты, хотя она и пользуется мною в своих целях. Будет ли она скрытничать с тобой – не знаю, разбирайся сам. Ты недоволен тем, что я сказала, может быть, ты прав, но я в конце концов женщина и уж себя-то хорошо знаю. Не обижайся, если я сравню себя с твоей пассией. Так вот: женщины вроде меня еще не самый худший случай: они пойдут в огонь и в воду ради тех, кого любят. Могу доказать, что говорю правду... Ладно, малыш, – добавила она, меняя тон, – именно потому, что я знаю себя, я не верю другим женщинам.

Морис, глядя на нее испуганным взглядом, тихонько спросил:

– А вы его видели?

– Кого? '

– Другого.

– Никогда.

– Она вам говорила о нем?

– Говорила.

– Сжальтесь же надо мной, умоляю вас, скажите наконец все...

– Это я и пытаюсь сделать, но ты падаешь в обморок от каждого слова.

– Он молод?

– Довольно молод и вроде бы красив, как Аполлон.

– Нет! Вы решили меня уморить!

– Вот еще, – возмутилась укротительница, – совсем напротив. Из вас двоих тебя я люблю больше, чем Флоретту, и хочу, чтобы при разговоре с ней у тебя были все козыри. Понятно?

Вместо ответа Морис с удрученным видом подпер голову рукой.

– Повторяю: успокойся, – увещевала его укротительница. – В этом мире ничто не дается без боя, а мадемуазель Валентина, по моему мнению, стоит того, чтобы повоевать за нее.

– Повоевать? Эх, если бы дело было только в этом... – огорченно протянул Морис.

– Я не знаю, в чем дело, надо разобраться. Коли она и питает к нему какие-то чувства, то, похоже, чувства эти совсем не похожи на любовь. Я же говорила, в этом деле есть какая-то опасная тайна, и не исключено, что он в эту тайну замешан. К тому же ей нужен защитник, а ты уехал за тридевять земель.

– Но теперь я здесь, – заметил молодой лейтенант. – Продолжайте.

– Вот так-то лучше: ты, кажется, приходишь в себя, и можно говорить с тобой откровенно. От мужчин-слабаков нет никакого проку. Ну что, собрался с силами?