Прежде, чем постучать в дверь квартиры, где он родился и вырос, мальчик схватился руками за грудь и тяжело закашлялся.

В это время открылась дверь соседней квартиры, и оттуда вышла жена бондаря пани Гайдучкова.

— Тётечка Елена… — приблизился к ней Йоська.

— Это… Это ты!.. — едва узнала она маленького соседа.

Она с опаской посмотрела вниз, перегнувшись через перила лестницы, затем тихо промолвила:

— Заходи скорей…

Гайдучкова сбросила с себя пальто и, усадив Йоську за стол, торопливо зажгла газ, поставила чайник.

— Где моя мама? — подавленно спросил мальчик.

— В гетто на Замарстынове.

— Тётя, а меня к ней пустят?

— Ой, голубчик ты мой, да если они, клятые, узнают, что ты не там, в ихней душегубке, а сидишь у меня и чай пьёшь, так они меня повесят…

— Всё равно мы с мамой оттуда убежим, — вспыхнул Йоська.

— Побойся бога, что ты говоришь, дитя? — замахала она руками. — Слухай, Йоська, если кого-нибудь встретишь, не говори, что был у меня…

— Почему? — не понял мальчик.

— Немцы меня повесят за это.

И вот Йоська крадётся, как вор, прочь от родного дома, от родной улицы, где каждый камень, каждая ямка знакомы ему с первых шагов…

Несколько раз мальчик хотел повернуть на Замковую, но, чувствуя, что силы его оставляют, он спешил найти свою маму.

Пройдя под Замарстыновским железнодорожным мостом, который теперь львовяне называли мостом смерти, Йоська подошёл к воротам гетто. Он ещё не успел раскрыть рот, чтобы спросить у часового, как тот грубо схватил его за плечо и бросил по ту сторону ворот.

— Ноэми, тебя спрашивает какой-то мальчик, — заглядывая в маленькую комнатку с семью кроватями, плотно сдвинутыми в два ряда, произнёс чей-то женский голос.

Ноэми показалось, что она ослышалась.

— Гильда, вы что-то мне сказали? — с сильно бьющимся сердцем приподнялась с кровати совсем молодая, но седая женщина.

А на пороге уже стоял какой-то чужой, с вымученной улыбкой мальчик. Скорее угадав, чем узнав в нём сына, Ноэми бросилась к нему.

— Йоселе, дитя моё!..

С этого дня Ноэми задумала бежать из гетто. Она должна спасти своего мальчика или умереть вместе с ним. Всё равно здесь они обречены: рано или поздно — в одну из очередных акций её схватят вместе с сыном, бросят на грузовик и повезут в Долину смерти. Тысячи людей уже нашли там свой страшный конец.

Решение бежать окончательно укрепилось, когда в гетто явился «людоед». Так назвали мученики гауптштурмбанфюрера СС Гжимека. Имя Гжимека произносили с дрожью. Свой приход он ознаменовал тем, что повесил на балконах домов десять ни в чём неповинных людей, а через два дня — полторы тысячи евреев были расстреляны.

После нескольких неудачных попыток, наконец, Ноэми и её сыну повезло: вместе с партией рабочих, которых гнали на фабрику, они выскользнули за ворота гетто.

Чудом незамеченные, они отстали от колонны.

— Идём в пещеру, мама, — настаивал Йоська.

Бессонными ночами, когда жизнь их была на волоске, сын не раз шептал ей о пещере на Княжьей горе, о своих друзьях, которые помогут, только удалось бы им вырваться из гетто.

— Хорошо, мой мальчик, — сказала Ноэми, взяв за руку Йоську. — Пойдём…

Каждую минуту их могли схватить и застрелить на месте. Ноэми и сын, боязно озираясь, пробирались самыми окраинными улицами предместья. Облегчённо вздохнули только тогда, когда над их головами сомкнулась густая чаща деревьев на склоне Княжьей горы.

— Мама, ты посиди тут, а я сбегаю к нашей пещере. Хлопцы могут быть там…

— «Сбегаю», — горько усмехнулась Ноэми. — Ты же еле ноги передвигаешь.

Она не стала удерживать сына, и Йоська едва-едва поплёлся на гору.

Но до пещеры ему так и не пришлось добраться. Там, где ему предстояло пройти, немецкие солдаты рыли какие-то траншеи. Испуганно оглядываясь, Йоська повернул обратно.

— Хорошо, что ты пришёл, — прошептала Ноэми. — Я решила идти в Знесенье. Там у меня есть одна знакомая, может быть, она не побоится и спрячет нас.

И они пошли. Вот и домик на самом краю посёлка. Он полуразрушен. Окна забиты досками, а на калитке палисадника висит большой замок.

— Наверное, ушла в село… Что нам теперь делать? — в отчаянии заломила руки Ноэми.

— Мама, мы можем спрятаться вон в тех развалинах, — показал Йоська на разбитый бомбой домик. — А утром я проберусь к Петрику…

К счастью, в руинах уцелел подвал. Измученные беглецы бросились туда и прямо на голой земле заснули, как мёртвые…

Чуть свет Йоська выбрался из развалин, ставших теперь их убежищем, и направился на Замковую.

Первые солнечные лучи встретили его на перевале, у Песчаной горы.

Неумолчно заливались чёрные лесные дрозды, купаясь в росистой листве молоденького березняка. В холмистом Стрелецком парке кричала кукушка.

Йоська вспоминает, что ребята всегда говорили: сколько кукушка накукует, столько лет и проживёшь. Он считает до шестнадцати, потом сбивается и, светло улыбнувшись, идёт дальше.

У самой земли, путаясь в траве, летает грузный шмель. Просыпаются одуванчики, раскрывая свои золотистые тарелочки.

Странно, думает Йоська, ещё несколько минут назад здесь вроде не было ни одного цветка, а сейчас всё пожелтело.

Ах, Йоська совсем забыл, что одуванчик живёт по солнцу. Стоит солнцу взойти, цветок раскроется, спрячется — одуванчик сожмётся, уснёт.

Йоська видит, как в березняке возится с гнездом зяблик. Это хозяйка. А вон и самец поёт и по сторонам поглядывает.

— Не бойтесь, я не трону вас, — обращается к птицам мальчик и идёт дальше.

Остановился Йоська на холме около маленькой часовни. Отсюда в синеватой утренней дали ему отчётливо видны Святогорская гора и силуэт старинного собора.

И, конечно, меньше всего мог знать Йоська, что минувшей ночью на кирпичных стенах ограды собора Франек, Петрик, Олесь, Василько расклеили листовки.

Сейчас листовки белели на всех домах вблизи площади святого Юра.

В это утро машина шефа гестапо бригаденфюрера СС Кацмана остановилась около ворот Святогорского собора.

Из машины выскочил сам Кацман и взбешённо бросился к красноватой кирпичной стене, густо облепленной листовками…

Червона Армiя прийде вже скоро. Смерть нiмецьким загарбникам!..»

Как безумный, Кацман срывает со стены свеженаклеенные листовки.

Зажав их в обеих руках, бригаденфюрер почти бежит к палатам митрополита графа Андрея Шептицкого.

Разбитый параличем митрополит встревожен появлением этих листовок на стене его дома, не менее самого Кацмана.

— Читайте, — показал глазами святой отец на ещё одну листовку. — Это было вчера на стенах собора.

В листовке говорилось:

«Украинцы и поляки Западной Украины!

Не идите за провокаторами, агентами оккупантов. Они зовут вас на грязное дело, межнациональную борьбу, бессмысленную борьбу, которая, по замыслу Гитлера, приведёт к полному уничтожению обоих народов. Помните, что фашист не делает разницы между украинцами и поляками в газовой камере на Майданеке. Если имеете оружие, подымайте его, но против общего врага, врага всех славянских народов, всего человечества, — озверелой от крови гитлеровской Германии. Уничтожайте без милосердия провокаторов, агентов, продавшихся Гитлеру, предателей своего народа. На последний смертный бой зовёт с оккупантами всех честных патриотов Западной Украины Народная Гвардия за лучшую долю наших детей, нашего народа! Вступайте в её ряды! На провокаторскую работу врага трудящиеся Западной Украины — украинцы и поляки — дадут ответ в рядах Народной Гвардии. Бить немецкого врага днём и ночью, в городе и на селе, бить до тех пор, пока не сбежит он с нашей земли. Да здравствует Народная Гвардия, передовой отряд всенародного восстания против оккупантов! Да здравствует совместная борьба против немецких захватчиков! Да здравствует освобождённая Родина!»