В его руках кусок провода.

«Так и есть… Бикфордов… Ну, гады, теперь держитесь!.. Я вам разведу такую математику, до гроба будете помнить…»

И Юра начал действовать. «Прежде всего на по рассчитать бикфордов шнур так, чтобы за километр до моста шнур поджечь, самому спрыгнуть с поезда, а на мосту, чтобы ровно в три часа сорок три минуты произошёл взрыв…»

Никогда еще Юра с таким азартом не решал задач, как в эти минуты смертельной опасности. Вот когда пригодились рассказы отца о том, как часто на войне выручает знание некоторых стандартных величин.

«Сейчас самое главное — установить скорость поезда… Это можно узнать по расстоянию и времени… Время узнаю по моим часам, а расстояние между двумя телеграфными столбами мне известно — пятьдесят метров. Остаётся только подсчитать, сколько столбов промелькнёт за одну минуту…»

Юра засёк время и принялся отсчитывать столбы.

«Десять столбов! Значит, пятьсот метров в минуту… Поезд проходит километр за две минуты. Отец говорил, что скорость горения бикфордова шнура — семь сантиметров в минуту… Стало быть, мне надо отмерить четырнадцать сантиметров шнура… Но чем отмерить?.. Шириной ладони?.. Нет, тут возможна неточность, ведь у людей руки разные… Тьфу, как я мог забыть! Ведь длина спичечной коробки — пять сантиметров…»

Юра поспешно достал из кармана коробочку спичек, трижды отложил её длину на шнуре и отрезал.

Когда всё было готово к взрыву, он замаскировал брезентом шнур, чтобы гитлеровцы случайно не заметили искры.

Взглянув на часы, Юра увидел, что пора поджигать.

Шнур уже горел когда Юра осторожно подобрался к краю платформы и выбросился в густую темень.

Мимо катящегося по насыпи Юры пронеслась тёмная громада эшелона, посланного юным партизаном на вражеский мост, как снаряд.

Взрыв был слышен на несколько километров в окружности. Движение через реку прервалось на девять суток.

Но мало кто знал имя патриота, совершившего этот подвиг.

В аллеях Стрийского парка совсем по-весеннему шелестели берёзы. На вершинах клёнов и лип с криком и гомоном хлопотали грачи у своих больших чёрных гнёзд. Няньки возили в колясках малышей, радуясь солнцу. Весна!

Но часам к трём дня вдруг опять подул холодный ветер, и над городом закружилась зима, разбрасывая снежную крупу.

Приблизительно около пяти часов вечера возле фото-салона на улице Батория остановился Петрик. Он был одет в непомерно большую куртку, так что длинные рукава её болтались почти до щиколоток.

Мальчик с притворным любопытством рассматривал портреты в витрине, пока к нему не подошёл Олесь.

— Пошли.

В фото-салоне не было никого, когда мальчики туда вошли. И хотя на дверях прозвонил колокольчик, никто не вышел им навстречу. Петрик кашлянул, неловко переминаясь с ноги на ногу. Он боялся запачкать грязными сапогами красивый ковёр, покрывавший весь пол.

Он уже хотел позвать кого-нибудь, но неожиданно из-за тёмной бархатной портьеры вышла молодая женщина. И Петрик узнал её. Это была панна Ванда! Но он и вида не подал, что они знакомы.

— Можно сфотографироваться? — солидно спросил Петрик.

— О, конечно… — ответила панна Ванда, приветливо обласкав их взглядом. — Проходите, друзья.

Как бы невзначай она подошла к застеклённой входной двери и повернула ключ.

Панна Ванда повела мальчиков в подвал. Петрик и Олесь здесь уже бывали. Они не удивились, когда в совершенно гладкой стене внезапно открылась узкая щель.

Мальчики очутились в комнате без окон и дверей, освещённой электрическим светом.

Кроме незнакомца, склонившегося над радиоприёмником с карандашом и бумагой, в убежище был человек с улицы Льва. В его домике некоторое время скрывался Петрик. И теперь Петрик и Олесь иногда в этом домике почуют, когда есть дело во Львове.

Мальчики не знают, как зовут хозяина домика, кто он, кто его жена, добрая, сердечная женщина.

Не знают и не будут пытаться узнать. Им уже давно стали знакомы суровые законы их старших товарищей.

— Принесли? — первым шагнул к пришельцам человек с улицы Льва.

— А как же! — усмехнулся Петрик.

— Спасибо вам, хлопцы, — пожимая маленьким товарищам руки, сказал незнакомец. — Испугались, а?

— Немного, — признался Олесь. — Один унтер подумал, что в корзинке семечки, ну и…

— Да мы убежали, — весело махнул рукой Петрик.

Осторожно помогая Петрику снять куртку, незнакомец заметил:

— Гей-гей!.. Как ты только донёс? Тяжело!

— Мне хоть бы что, — шмыгнул носом Петрик и показал глазами на Олеся. — Вот кому было жарко! Патроны, ух, ты-ы, какие тяжелющие! А помочь ему нельзя. Дядя Дуб сказали, чтобы мы не шли разом.

Распоров подкладку куртки, незнакомец достал оттуда три пистолета.

— Что передал Дуб? — вдруг повернул незнакомец голову к Петрику.

— Велел сказать: «Весна. Скоро прилетят журавли…»

— Добре, — довольно улыбнулся незнакомец.

Еще не смеркалось, когда мальчики обогнули опустевший Краковский рынок и по горбатым, обезображенным бомбёжкой уличкам начали быстро подниматься к улице Льва.

Примерно часам к пяти вечера, когда Олесь и Петрик вошли в фото-салон на улице Батория, кто-то босой в лохмотьях настойчиво стучался в дверь каморки, где когда-то ютились Ковальчуки.

— Никто не отзывается… — слабо проронила нищенка.

Она медленно поднялась по лестнице и постучалась в дверь.

— Вер?

— Я хотела бы видеть пани Рузю…

Звякнула цепочка, ударила задвижка, щёлкнул ключ в замке.

— Што нужно? — злобно рявкнул лысый немец в полосатой пижаме. — Ходи прош! Вон! Тут натрусиш!

За дверью свирепо зарычала овчарка. Ганнуся испуганно отпрянула назад. Собрав последние силы, держась за дубовые перила, она почти сбежала вниз.

«Только бы застать дома Стефу… — думала девушка, едва передвигая ноги. — Может быть, она у себя приютила Петрика…»

Ей понадобилось около часа, чтобы доплестись до дома на Краковской, угол Армянской. Но ещё в подъезде сын официанта Мишек, хотя и торопился куда-то, в нескольких словах описал безрадостное положение внучки профессора — квартиру со всем имуществом захватили немцы, а Стефу, кажется, угнали в Германию на работу. Петрика он не встречал ни разу. А Франек, если Ганя его помнит, стал партизаном. За его голову немцы назначили вознаграждение.

«Надо пойти в школу, где учился Петрик, — решает Ганнуся. Кто-нибудь из мальчуганов будет знать, где он…»

Прохожие с сочувствием смотрели на вспухшие босые ноги измождённой до крайности нищенки.

Какая-то совсем незнакомая женщина со впалыми щеками подошла к Ганнусе, сняла со своих ног старенькие боты и силой надела их на девушку.

— Что вы… у вас самой порванные туфли… — прошептала растроганная Ганнуся. — Ох, уж не знаю, как и благодарить вас…

— Дай тебе бог здоровье, дочка, — мягко ответила женщина и торопливо ушла.

На дверях школы знакомая надпись: «Нур фюр дойче».

— И тут они…

Чтобы не упасть, Ганнуся в изнеможении прислонилась к афишной тумбе.

Мимо торопливо прошёл человек в чёрном пальто с поднятым воротником.

Что-то знакомое показалось ей в этих сутулых плечах и широкой твёрдой походке Ганнуся побежала за ним; но чувствуя, что силы её покидают, тихо окликнула:

— Пане доктор!

Прохожий замедлил шаг, обернулся.

— Что вам угодно? — устало спросил доктор.

— Вы меня не узнаёте?

— Извините, но я…

— Степан Иванович, это же я… Ганя Ковальчук.

Доктор скорее угадал, чем узнал в искажённых недугом и страданиями чертах нищенки ту шуструю ясноглазую девочку с милыми ямочками на щеках.

— Простите, — вежливо и как-то виновато сказала Ганнуся. — Сегодня меня выпустили из гестапо… Я не могу никого найти… Мне негде переночевать…

Ни о чём не расспрашивая девушку, доктор принялся шарить у себя в карманах, а сам чуть слышно прошептал: