Поезд быстро домчал его до Казани. Почему он поехал именно туда, в Татарию, он и сам не знал. Собственно, разницы никакой не было. Теперь до скончания века предстояло ему мотаться по стране, ночуя в поездах, на вокзалах и съемных квартирах. В гостиницах без командировочного удостоверения не селили – он ощутил это в Казани, в Доме колхозника.

Из Казани отправился в Арзамас. Оттуда – в Свердловск. На Урал, правда, это он заехал зря, не подумав. Четыре года здесь работал, знакомых – тьма. Кое с кем даже столкнулся на улице – нос к носу. Дай бог, не узнали.

Он едет в Миасс, на золотые прииски. Там, среди шумной оравы артельщиков, легко затеряться. Артельщики – народ лихой…

И вновь ждет его разочарование. Без военного билета не берут даже в артельщики. Два дня он мыкался по городу, потом вернулся на вокзал.

«Куда теперь? – думал он, подходя к кассе. – Может, в теплые края, на Кавказ?»

И в этот самый момент Успенский услышал такие знакомые и потому такие страшные слова: «Гражданин Шмашковский? Иван Лаврентьевич? Проедемте с нами».

На руках звонко щелкнули наручники. Люди в широких, двубортных костюмах окружили его.

В памяти почему-то всплыло искривленное лицо Ежова. Вспомнилось июльское совещание 1937-го. Огромный, залитый светом зал, посреди которого Ежов казался еще меньше.

«Товарищ нарком, что делать с арестованными 70-80-летними стариками?»

«Если держатся на ногах – стреляй, – ухмыльнулся, обнажая желтые резцы, Ежов. – Мучительный конец лучше бесконечного мучения».

Да, прав был Николай Иванович, как всегда прав…

Нет ничего тяжелее, чем упасть с высоты на землю. А уж тем паче, если еще вчера ты сам опускал других.

Сколько бывших прошло через кабинет Успенского: героев, наркомов, разных там деятелей. И у каждого – да, практически у каждого – он читал в глазах это чувство: ужаса, абсурда и покорности. И еще что-то, что превращало человека в животное.

Успенский любил эти минуты, когда вчерашний полубог становился загнанным, покорным существом. Его захлестывала волна сладострастия и какого-то неистовства. Он накручивал себя, заводил, а потом, чтобы забыться, напивался по-черному, убеждая себя, что действительно борется с врагами народа.

А теперь он сам сидит на нарах. И такие же успенские с таким же пристрастием допрашивают его.

Впрочем, нет, первый допрос проводил лично нарком внутренних дел Союза ССР Берия вместе с начальником следственной части Кобуловым25. Вот когда вспомнились Успенскому слова Шапиро, помощника Ежова, о Берия: «Скоро придет человек, которого надо бояться».

Пришел…

– Почему вы решили бежать? – спрашивает его Берия. В стеклах пенсне отсвечивает люстра – такие Наркомтяжпром поставил сейчас на поток: советские люди должны жить красиво.

– Я решил перейти на нелегальное положение, боясь ответственности, которая мне грозила.

– За что?

– За участие в антисоветской заговорщической организации.

Берия довольно потягивается: все идет как задумано. Внимательно смотрит Успенскому в лицо, растягивая слова, медленно произносит:

– Да, вражескую заговорщическую работу против ВКП(б) и Советского правительства вы безнаказанно вели на протяжении многих лет. А кого из работников НКВД УССР вы посвящали в планы своего бегства?

Бывший нарком Украины опускает глаза:

– Никого, кроме жены.

– Вы явно лжете, и в этом следствие вас без всякого труда изобличит… – Берия встает, прохаживается по кабинету, повторяет: – Да-да, без всякого труда.

Успенский и сам это понимает. Куда денешься с подводной лодки? Через несколько часов допроса он «признается» во всем. Расскажет, как бывшие комиссары госбезопасности – Матсон, Миронов, Прокофьев, Гай – долго обрабатывали его «в антисоветском духе». Как специально вытащили в Москву. Как в 1934-м Прокофьев, зампред ОГПУ, поведал ему, что группа Ягоды хочет «совершить государственный переворот путем организации в Кремле терактов против членов Политбюро, и в первую очередь И. В. Сталина». Как впихнули его в комендатуру Кремля, чтобы подсидеть и сместить Ткалуна – тогдашнего коменданта.

– Но ведь Ткалун также был заговорщиком? – делает удивленные глаза Кобулов.

– Я с ним связан не был, – легко отбивает шар Успенский, – у них была своя самостоятельная линия заговорщической работы в РККА.

Что правда, то правда: заговорщики кишмя кишели везде – и в ОГПУ, и в РККА. Их было столько, что меж собой они даже не могли сговориться…

Успенский продолжает «откровенничать». Рассказывает, как сняли Ягоду. Как пришедший ему на смену Ежов тоже оказался врагом народа: это выполняя его, ежовскую волю, Успенский истреблял честные кадры – в Новосибирске, в Оренбурге, на Украине.

– Теперь расскажите о вашей шпионской работе, – нетерпеливо перебивает повествование Берия.

– Шпионом я не был, – упирается Успенский.

Берия и Кобулов раздосадованы.

– Вы нагло лжете, – почти срывается на крик нарком, – вам дается возможность вспомнить все факты вашей шпионской работы и на следующем допросе дать правдивые показания.

Что ж, неспроста Советскую конституцию называют самой справедливой конституцией в мире: она впервые дала человеку неограниченные права. Вот и заключенному Успенскому тоже дается право: откровенно рассказать о шпионаже. Другого права у него нет. Да и выхода нет.

И на следующем допросе, ровно через неделю, он четко, по-казенному доложит будущему генералу, а пока еще старшему лейтенанту госбезопасности Райхману26: да, Ежов приказал ему убить Сталина на первомайской демонстрации в Москве. Да, еще в 1924-м Матсон привлек его к шпионской работе в пользу Германии, а с 1938 года он шпионил и на польскую разведку.

Аналогичные показания дал еще тридцать один сотрудник НКВД, арестованный по делу о «ежовском заговоре». В том числе и сам Ежов.

Дальнейшая судьба Успенского была предрешена. Он и сам это понимал. Но, сидя в тюремной камере, тешил себя только одним: вновь и вновь вспоминал свою 5-месячную одиссею и наполнялся гордостью от того, что так долго он водил всемогущую систему за нос. Он сам был плоть от плоти этой системы, и поэтому гордость его была еще сильнее…

…27 января 1940 года Военная коллегия Верховного Суда СССР в закрытом заседании приговорила бывшего комиссара госбезопасности 3 ранга, бывшего члена ВКП(б) Успенского Александра Ивановича к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал.

Впрочем, у этого уникального человека и смерть была особой. В уголовном деле Успенского хранятся… две справки о вынесении приговора. По одной он был казнен 28 января – на другой день после суда. По другой – 26 февраля, то есть через месяц.

Вряд ли мы теперь узнаем, когда это произошло в действительности и какая из справок подлинная. Впрочем, так ли это важно?…

Глава 6

РИХАРД ЗОРГЕ, АГЕНТ ГЕРМАНСКОЙ РАЗВЕДКИ…

В камере всегда царила полутьма. Даже дневные лучи еле-еле пробивались через узкое зарешеченное оконце, словно цеплялись за волю и никак не хотели с ней расставаться.

Под потолком, правда, днем и ночью горела чахлая лампочка, только от ее тоскливого мерцания Катерина чувствовала свою обреченность еще острее…

Жизнь как будто поделилась на две половинки…

Яркая, до рези в глазах, белизна чистого, выпавшего снега…

Солнечные блики на волнах Средиземного моря…

Золоченые окна домов…

Все это навсегда осталось в той, прежней жизни.

А в новой… В новой была лишь полутьма и чахлая лампочка под потолком тюремной камеры…

Катерина никогда не любила осень. Много лет подряд, просыпаясь затемно, она понимала, что сегодня вечер наступит еще раньше прежнего, и от этого становилось ей грустно и одиноко. Осенью темнота наваливалась на нее вместе с какой-то тягучей непонятной тоской, душила ее, сжимала тисками… И забрали ее именно осенью – как будто нарочно. В самом начале сентября, когда неотвратимость темноты чувствуется особенно явно.