Что касается фауны…

— Мне машину на день рожденья подарили, — говорит приятелю мальчик лет шести в толстовке Abercrombie. — Не игрушечную, кретин. Машину. С шофером.

На Никитском бульваре дамы — молодые, старые, прекрасные, ужасные — все ковыляют на садистски высоких каблуках, как стадо жирафов.

— Смотри, — шепчет Барри, разглядывая блондинку в шортах и головокружительных розовых туфлях на платформе. Розовые атласные ленты развеваются на ее дрожащих лодыжках.

Но не ее обувь привлекала всеобщее внимание.

Московский взгляд, откровенно смеривающий тебя снизу доверху, оценивающий одежду и аксессуары, пронзающий презрением или одаряющий высокомерным одобрением, — этот взгляд застыл на моих ногах. С голыми пальцами. На сентиментальную прогулку я надела практичные адидасовские шлепки, тем самым нарушив московские правила приличия. Здесь, в родном районе, я внезапно почувствовала себя словно в том кошмарном сне, когда оказываешься голым на людях. На мои нагие пальцы пялились в чайном магазине (десять долларов за тридцать граммов «белых игл» из провинции Фуцзянь), в кондитерской (десять долларов за кусочек тирамису), в цветочной лавке (десять долларов за розу). В этих достойных заведениях воплотились самые ценные качества в постсоветской России: «элитность» и «эксклюзивность».

Мы сбежали с бульваров на Тверскую и нырнули в Музей современной истории России — поближе к народу.

— Женщина! — громыхнула бабушка-смотрительница. — Вы себе ноги отморозите!

На улице было за двадцать. Но вместо того, чтобы отстаивать право на шлепки, я присоединилась к дискуссии между бабушкой, сулившей мне обморожение, и побитой молью старой девой, которая сторожила зал с нарядным стендом, посвященным коммунальной кухне (!).

Старушки спорили, кто был лучшим правителем России. Паникерша говорила, что Брежнев: «Целых восемнадцать лет покоя и процветания!» Моль заявила, что плачет при одной мысли о том, что большевики сделали с бедным, бедным царем Николаем II, — и, не переводя дух, провозгласила лучшим правителем всех времен Сталина:

— Он привел Россию к победе.

— Но ведь он… э… уничтожил столько людей? — встряла я без приглашения. Сталинистка философски от меня отмахнулась:

— Лес рубят — щепки летят.

Апологеты Сталина часто используют этот аргумент. Когда мы уходили, обе бабушки дружно ругали худшего правителя всех времен — Горбачева! Мы отважились еще раз выйти на бульвары.

— Вы в шлепках! — проорала со скамейки бегемотиха с оранжевыми волосами. — Тут все заплевано — и даже хуже! Хотите, чтоб вам ногу ампутировали?

— Но в Москве сейчас стало так чисто, — трусливо проблеяла я в обалдении: неспешная ностальгическая прогулка стремительно превращалась в кошмар наяву.

— Какое «чисто»?! — был ответ. — Да ведь ее чурки метут! Чурки — это расистское оскорбительное название для небелых рабочих-мигрантов из бывших братских республик. Даже в эту восхитительную предпасхальную субботу, когда душе хотелось петь и москвичи раскупали Dom Perignon для пасхального обеда, рабочие из бывшей советской Средней Азии трудились вовсю — мели тротуары, разгружали грузовики, раздавали листовки с рекламой суши. Мазок за мазком усердно красили в пастельные оттенки исторические особняки и новодельные дворцы нуворишей. Внезапно я поняла, откуда в московском центре этот фальшивый блеск.

В Москве от двух до пяти миллионов рабочих-мигрантов — вероятно, четверть раздувающегося населения столицы. Они стали стекаться сюда в девяностые, спасаясь от постсоветских бед. Здесь им недоплачивают, их бьют националисты, притесняет полиция.

Поодаль от сидевшей на скамейке толстухи стояла, опершись на метлу, молодая дворничиха-таджичка. Глядя на мои ноги, она улыбнулась со вздохом:

— Наконец-то погода хорошая. На прошлой неделе, когда был снег, я с четырех утра работала.

Она родилась в 1991-м — в год крушения империи. Дома, в Таджикистане, у нее двое детей. Ее братья сидят на наркотиках. Родители вспоминают советское время как райские годы.

— Москва — злой город, — подытоживает она.

На Цветном бульваре впереди замаячил конечный пункт сентиментального путешествия — Центральный рынок. Сказочная страна детских воспоминаний превратилась в гламурный торговый центр, построенный по претенциозному проекту британской архитектурной фирмы.

У входа улыбающиеся жирафы на шпильках раздавали огромные апельсины.

— Посетите фермерский рынок на верхнем этаже, — проворковали они, слегка скользнув взглядом по моим ногам и отведя глаза.

Эскалаторы вознесли нас наверх, мимо магазинов Commes des Garçons, Diesel, Chloe, мимо загадочного концептуального искусства от доморощенного фэшн-гения.

На фермерском рынке не было ни единого фермера.

Модное пасторальное название придумала местная ресторанная группа для торгового зала с биопродуктами. Мы бродили по этой новой русской Аркадии, пожирая глазами стодолларовые коробки итальянского шоколада, фермерские французские сыры, новомодные сашими и хамон, висевший под круто изогнутым стальным потолком. Здесь Москва бросала перчатку от Gucci знаменитым продуктовым магазинам вроде берлинского KaDeWe и лондонского Selfridges.

Розовощекая киргизская Ева во фруктовом ряду поманила нас сияющим красным яблоком.

— Яблочко — просто мед, — соблазняла она. — Только что привезли из Бордо. Или вам хочется покислее? Пепин, из Англии? А здесь, — пела она, как сирена, — наши собственные яблочки!

В ее нежной руке возник бугристый, пятнисто-зеленый экземпляр отечественного сорта «семеренко».

— Выглядит не очень, — пробормотала я.

— Но божественный вкус перенесет вас прямо в детство, на дачу, — пообещала киргизская красавица, лучезарно улыбаясь.

Я сунула в рот дольку и сморщилась. Кислятина. Вокруг нас симпатичные азиатские юноши рабски толкали тележки с продуктами своих эксклюзивных покупателей. Почему-то это зрелище не навевало дачных воспоминаний. И весь этот модный «местный, сезонный» антураж тоже был неубедителен — очередная импортная показуха. Не говоря уже о том, что «наше» яблоко стоило сумасшедших денег.

— «Аня», — прочла я на бейджике киргизской Евы. — Мы с вами тезки!

— Нет, — она вдруг помрачнела. — По-киргизски меня зовут Айназик. Думаете, эти произнесут?

— Москва — злой город, — прошептала она, протягивая яблоко следующему покупателю.

На выходе нам вручили еще бесплатных апельсинов и в придачу отборный лук из Голландии. Садясь на обратном пути в троллейбус, я чувствовала себя в этой новой Москве совершенно чужой. Позвонила жене отца, Лене, и спросила, есть ли доступные продуктовые магазины в этом городе яблок от Картье.

— Только не в центре, — хихикнула она.

В центре теперь жила только элита. He-элита продала или сдала квартиры, а вырученное проживала в дальних районах, где много дешевых супермаркетов вроде «Копейки».

— Можешь сесть на метро, а потом автобусом до «Копейки», — предложила Лена. — Но там часто гнильем торгуют.

Мама сидела в «хайрайзе» и болтала по трем телефонам сразу.

— Москва — такой злой город, — говорила она кому-то в трубку.

Несентиментальное путешествие в пасхальные выходные закончилось, начиналась рабочая неделя.

Что же привело меня, спросите вы, в путинский злой нефтедолларовый город аж на месяц? Целый клубок разных причин. Хотелось увидеться с родней. Еще раз насладиться цветущими бульварами и пыльными музеями. Испытать потрясение при виде скандальных цен на яблоки. Выудить социалистические реликвии — мои отравленные мадленки — с сияющих витрин Villeroy & Boch.

А еще? Кроме всего этого на повестке дня был еще один пункт, и им я целиком обязана Даше.

Даша Хубова — специалист по культурной антропологии, переквалифицировавшийся в телепродюсеры. Мы познакомились случайно, в Мадриде, на конференции поваров — обладателей трех мишленовских звезд. Я читала ее статью об устной истории украинского голода 1932 года. В ней говорилось об ужасающих вещах — гибели детей, каннибализме. Можете представить, как я была потрясена в Мадриде, узнав, что та самая Даша теперь руководит «Телекафе» — круглосуточным цифровым кулинарным каналом. Им владеет российский медиагигант «Первый канал». От Голодомора к кулинарному порно нон-стоп — карьера вполне в духе новой России, подумала я.