Она ярко помнит, как 9 мая столицу накрыло внезапной всепоглощающей волной эйфории. Больше двух миллионов ликующих людей устремились в центр города. Было море цветов — красных гвоздик и белых подснежников. Солдат качали на руках. Люди, не помня себя от радости, обнимались, целовались, танцевали и до хрипоты кричали «УРАААААА». В ту ночь на кремлевских башнях работали мощные прожектора, освещая портрет Сталина, который, казалось, парил над Красной площадью. На салют не поскупились: тридцать залпов из тысячи орудий. Среди празднующих была тонкая как тростинка высокая красавица под тридцать с бездонными зелеными глазами и второпях накрашенными губами. Она тащила за собой упирающегося восьмилетнего мальчика. Чем громче радовались все вокруг, тем горше она рыдала. Ее муж Андрей Бремзен, мой дедушка по папе, был одним из восьми миллионов человек, не вернувшихся с фронта.

С учетом жертв среди гражданского населения Великая Отечественная война унесла 27 миллионов жизней, хотя по другим оценкам потери были намного больше. В Россию война принесла горе и разруху, невиданные дотоле в истории страны, неизмеримые по масштабу. Четыре года война шла на советской земле. 25 миллионов граждан остались без крова, 1700 городов и больше 70 000 деревень стерты с лица земли. Уничтожено целое поколение мужчин.

К концу войны моей маме исполнилось одиннадцать лет. Книжный ребенок, мечтательница с двумя толстыми черными косами, она уже перешла от Андерсена к «Отверженным» Гюго. Вообще-то маме нравилось все романтическое и трагическое. Первое послевоенное лето ее семья провела на уютной даче на окраине Пушкина — городка к северу от Москвы, где Наум теперь руководил академией шпионажа. «Контрразведка, контрразведка!» — нахмурив брови, поправлял дедушка всякий раз, когда кто-нибудь произносил слово «шпионаж». Осенью того же года он отправился в Германию допрашивать Германа Геринга среди руин на Нюрнбергском процессе.

Мама на даче била мух, ела крыжовник с куста, читала свои печальные книжки и размышляла о том, что происходит со страной. Как относиться к наводнившим вокзалы инвалидам, которые попрошайничают и играют на аккордеонах? Как оплакивать не пришедших с войны отцов друзей? Странно, но никто в семье об этом не думал. Лиза погрузилась в домашние дела; Наум и вообще-то почти не разговаривал с детьми, а сейчас был занят коллегами-шпионами со стальным взглядом и их завитыми женами, которые хвастались мебелью из Берлина. Юля теперь так часто цитировала генералиссимуса Сталина, что маму тошнило. И Лариса завела дневник. Она взяла маленький блокнот с лощеными белыми страницами и тисненной золотом обложкой — довоенный подарок Наума, привезенный из Скандинавии. Окунула перо в чернильницу и застыла так надолго, что посадила кляксу, и пришлось вырвать страницу. Затем вывела скрипевшим от нажима пером: «Смерть. Смерть неизбежно приходит в конце жизни. Иногда очень короткой жизни». Немного подумала и продолжила: «Но если все мы все равно умрем, как же нам быть? Как прожить этот краткий час между рождением и смертью?» У мамы не было ответов на эти вопросы, но ей стало легче просто оттого, что она их записала. Она продолжала размышлять надо всем этим, лежа в траве перед домом, посасывая сладкие лепестки клевера. Над головой жужжали стрекозы.

— СМЕРТЬ!! СМЕРТЬ??? — прервал мамины раздумья Лизин крик. Она дергала маму за косу, потрясая блокнотом, который нашла на столе. — Мы разбили немцев! Твой отец воевал, чтобы ты была счастлива! Как ты смеешь? Откуда у тебя такие ужасные, глупые мысли?! Смерть!

Лиза разорвала блокнот и унеслась обратно в дом. Мама лежала на траве, глядя на клочки бумаги, и не могла даже плакать. Она вдруг поняла, что родители и голоса из черных репродукторов — это одно и то же. Они внушают, что ее сокровенные размышления неправильны и нечисты. Никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой.

Вначале рабочего дня 4 марта 1953 года, в то время, когда по утрам еще темно и противно, и сосульки на крышах то подтаивают, то замерзают, московских поклонников классической музыки ждал приятный сюрприз. С раннего утра вместо обычного советского ликования радио одарило слушателей настоящим пиршеством симфонических и камерных изысков в миноре. Григ, Бородин, элегический струнный квартет Александра Глазунова. Но когда и вместо утренней гимнастики включили очередной печальный опус, люди что-то заподозрили.

— Кто-то из Политбюро сыграл в ящик?

Около девяти прозвучало потрясшее всех сообщение:

— У товарища Сталина… произошло кровоизлияние в мозг.:. Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги… Наступила потеря речи.

Весь день напролет в ушах гудел знакомый баритон. Юрий Левитан был снова в строю — зачитывал медицинские бюллетени об ухудшающемся состоянии Любимого вождя. Пульс. Частота дыхания. Анализ мочи. Эти клинические подробности Голос сообщал с тем же пафосом, с каким когда-то объявлял о том, что у нацистов отбит Орел и Курск, или о снижении цен сразу после войны.

— За прошедшую ночь в здоровье товарища Сталина наступило серьезное у-худ-шение! — объявил Левитан на следующий день, 1 марта. — Несмотря на интенсивное кислородное и медикаментозное лечение, наступило Чейн-Стоксово дыхание!!

— Чейн-чего? — спрашивали друг у друга граждане.

Только врачи понимали фатальное значение этого клинического термина. А если у этих врачей в пятой графе паспорта значилось «еврей»? Тогда они, должно быть, чувствовали, что с последними коматозными вздохами Сталина им отменили смертный приговор. В конце жизни генералиссимус, снедаемый паранойей и склерозом, превзошел самого себя и начал немыслимую антисемитскую кампанию, известную как «дело врачей». Быть евреем-медиком — а вообще-то, евреем любой профессии — в эти дни было смертельно опасно. Но теперь «Правда» вдруг перестала публиковать злобные репортажи с суда по делу врачей, А в подвалах Лубянки, где выбивали показания из «убийц в белых халатах», некоторые палачи изменили тактику допроса. «Что значит „Чейн-Стокс“?» — спрашивали они своих жертв-медиков. К 4 марта, когда о болезни Сталина было широко объявлено, Верховный вождь уже несколько дней лежал без сознания. Все началось поздним утром 1 марта — он не попросил чаю. Встревожившись из-за того, что датчики движения в его комнатах ничего не фиксировали, персонал на его даче в Кунцеве решил… не предпринимать ничего. Шли часы. Наконец кто-то отважился войти. Семидесятитрехлетнего Вождя нашли лежащим на полу. Его пижамные брюки были мокры от мочи. После полуночи приехал черный ЗИС товарища Лаврентия Берии. Шеф тайной полиции проявил трогательную заботу о любимом начальнике. «Оставьте его в покое, он спит», — распорядился палач и насильник, поблескивая пенсне. И уехал, так и не вызвав «скорой помощи».

На следующее утро наконец-то пустили медиков. Трясясь от страха, они диагностировали обширный инсульт. У товарища Берии были причины медлить с медицинской помощью: он подозревал, что станет следующей жертвой Сталина. Аналогичные мысли посещали и его соратников по Политбюро, в том числе лукавого свиноподобного секретаря московской партийной организации Никиту Хрущева.

Как бы то ни было — из-за кремлевских козней или независимо от них, — рябой сын сапожника, рожденный под именем Иосиф Джугашвили, умер в 9:50 5 марта 1953 года.

Его не стало.

Страна осиротела. Осталась без Отца народов.

Без Генералиссимуса, Горного орла, Преобразователя природы, Гения человечества, Корифея всех наук, Великого стратега революции, Знаменосца коммунизма, Великого мастера смелых революционных решений и судьбоносных поворотов.

Лучшего друга всех детей, пенсионеров, кормящих матерей, колхозников, охотников, шахматистов, доярок и бегунов на длинные дистанции не стало.

Он ушел.

Страна осталась без Сталина.

В эти слякотные мартовские дни перед смертью Сталина Лариса, одетая в вечно промокшие сапоги и кусачую оранжевую водолазку под серый сарафан, путешествовала по извилистому нутру Иняза, как называли Московский государственный институт иностранных языков, с его кафкианскими коридорами и нетопленой столовой, где вечно воняло тушеной капустой. В нем обитали пожилые профессора-полиглоты — именно на них была нацелена жуткая сталинская кампания против «безродных космополитов».