Полицейский, скорее всего, уже написал рапорт, и меня, несомненно, уже разыскивают, думает Молина. Первое, что нужно сделать, – это спрятать гитару в такое место, откуда ее потом можно будет вызволить. Молина вертит головой по сторонам и в конце концов замечает дощатый забор вдоль улицы Суипача, ограждающий, наверное, какой-нибудь пустырь. И вот мальчик уверенно направляется к забору, убеждается, что никто за ним не наблюдает, заглядывает в щель между досками и видит гору песка. Молина отступает на шаг, примеривается и швыряет гитару с таким расчетом, чтобы она опустилась поближе к вершине. Снова припадает к щели и с облегчением вздыхает, увидев, что гитара легла горизонтально, на правильное место, и совсем не повредилась. Тогда злоумышленник разбегается, прыгает, цепляется за край забора, еще два расчетливых движения – и он уже по ту сторону.

Мальчик ищет место, которое могло бы послужить тайником, так чтобы гитара оставалась в безопасности. В глубине пустыря штабелем сложены металлические листы. Молина приподнимает один из них, подкладывает под низ несколько кирпичей и скрывает вещественное доказательство своего преступления в этом убежище. Назад он возвращается той же дорогой; вот он снова на улице, насвистывает, не глядя на прохожих, ставших свидетелями его спуска с вершины.

Наступила ночь. Хуан Молина столкнулся с дилеммой, которую был не в силах разрешить: каждый проходящий час становился еще одной вязанкой дров в костре его будущих мучений, однако мысль о возвращении приводила мальчика в ужас. Итак, он знал, что чем дольше он откладывает неизбежное решение, тем более суровыми окажутся последствия. Должно быть, в его доме теперь творился сущий ад. Стоило Молине вообразить себе вопли отца, немые слезы матери, испуганный плач его младшей сестренки, ему хотелось только одного: пускай асфальт под ним разверзнется. Очень заманчивой казалась идея вообще не возвращаться. Но Молина слишком живо представил отчаяние своей матери, терзаемой самыми мрачными предположениями. С другой стороны, мальчику просто некуда было пойти, и с этим приходилось считаться. Он провел весь день на ногах, не проглотив ни крошки. В желудке было пусто, кишки стучали друг о друга – главным образом не от голода, а от страха. Молина все наматывал круги. Раз за разом, словно лошадь, которая не хочет удаляться от знакомого места, мальчик возвращался на Коррьентес. Но теперь, свернув за угол с улицы Эсмеральда, он впервые видит ночную Коррьентес. Изумлению его нет предела. Хуан Молина смотрит на сверкающие огни города, как будто армия реквизиторов специально потрудилась над этими декорациями. Оркестры еще не начали играть, но танго уже здесь. В витринах кабаре, которые состязаются между собой в блеске, в американских автомобилях, из недр которых выпархивают женщины в сетчатых чулках, в обнаженных женских икрах, в мундштуках необыкновенной длины, вырастающих из накрашенных губ, в костюмах «пай-мальчиков», что выходят поохотиться на «плохих девочек», в «пай-девочках», краснеющих под плотоядными взглядами, в хлопках пробок от «Кордон Руж» или «Клико», в пузырьках, наполненных таинственным белым порошком, которым торгуют на углу, в этом аромате табака и шампанского, смешанном с ветром, который, кажется, выдувают мехи бандонеона, в каждой плитке на Коррьентес – во всем этом ощущается незримое присутствие танго. С невеликой высоты своего роста, которая еще больше скрадывается за счет грандиозности пейзажа, Молина теперь напевает строфы из песни «Коррьентес и Эсмеральда»:

Стоя столбом на углу, Хуан Молина бормочет эти строки – таким образом протестуя против сознания своей ничтожности в этом мире, для него необъятном, не соглашаясь с тем, что его удел – оставаться незамеченным.

Быть может, из-за странного несоответствия между ангельским голоском певца и залихватскими словами песни или же просто благодаря его воле к жизни посреди этого мира, за место в котором надо бороться, – только вокруг Хуана Молины начинают собираться слушатели. Постепенно неорганизованная толпа разбивается на две равные группы, одна напротив другой: с одной стороны мужчины, с другой – женщины; «пай-мальчики» одновременно подают знак «плохим девчонкам», и вот уже все закрутились вокруг маленького певца в разухабистом танце:

В ту самую минуту, когда Хуан Молина заканчивает свою песню, в нескольких метрах от угла собирается другая толпа; Молине на мгновение представляется, что эти люди тоже пришли его послушать. Но уже в следующее мгновение мальчик видит, что импровизированный ансамбль танцоров распался и все бегут, чуть ли не перепрыгивая через его крохотную фигурку. Потом слышатся вопли, визг тормозов, люди вокруг всё ускоряют шаги, все стремятся подобраться поближе к дверям «Рояль-Пигаль». Поддавшись всеобщему порыву, мальчик оказывается в центре этого людского циклона. А когда Молина поднимает глаза, ему кажется, что он грезит наяву: в шаге от него, улыбаясь и раскланиваясь, пожимая руки и отвечая на приветствия, стоит Кар л ос Гардель. Точно паломник, которому после долгих недель путешествия открывается Мекка, Хуан Молина, как зачарованный, протягивает руку. Гардель отвечает тем же, притягивает мальчика к себе и ласково треплет по макушке. Об этой встрече Молина ничего больше не запомнит. Он не заметит, в какой момент рассеялась толпа. Не будет знать, сколько прошло времени, прежде чем он осознал, что стоит один-одинешенек перед входом в кабаре. И тогда, отбросив все колебания, Молина отправляется на пустырь, достает из тайника гитару и решает вернуться домой – не важно, что там его ожидает.