У белого, окруженного садочками хутора — будто с традиционной картинки из украинской жизни — грузовик остановился. Шофер — усатый запасник, наверное, только что призванный в армию, открыл раскаленный, капот машины и хмуро сказал:

— Все.

— А что такое? — спросил Мальцев.

— Бензина нема, масла нема.

— Попросим.

— Проси, если дадут, — ответил шофер, прилег на траву и сразу заснул.

Мальцев больше двух часов бегал вдоль дороги, кричал, махал руками, но машины в сторону Киева вовсе не шли, от Киева шли на большой скорости, не останавливаясь. И по-прежнему брели бойцы, скрипели повозки.

Он забросил за спину свой вещмешок и пошел себе. Шел до темноты, обливаясь потом и с трудом волоча не привыкшие к такому маршу ноги. И только когда зной спал, вдруг понял, что поток, идущий навстречу, поредел.

Шли уже не подразделения, а отдельные группы усталых, изможденных людей. Он спросил у высокого белесого командира со шпалой на петлицах:

— Где дорога на Киев?

— У Гудериана спроси, — зло ответил капитан.

— Я вас не понял.

— Поймешь, — сказал капитан и зашагал вслед за бойцами.

Мальцев прислушался. Впереди, совсем близко, послышался орудийный гул.

Он прошел еще километра два. Дорога опустела, а гул уходил куда-то на юг.

Уже ночью в селе он нашел медсанбат, вернее, повозки с ранеными и трехтонку. Лошади отдыхали, хрупая овес.

На повозках, в ногах у раненых, дремали девушки-санитарки.

Он разбудил одну из санитарок и спросил, откуда и куда везут раненых. Она долго не понимала, что хочет от нее этот командир, но потом сказала:

— В Харьков везем.

— А где ваше начальство?

— Там осталось.

— Где там?

— Да в окружении.

— В каком окружении?

Она замолчала, улеглась в ноги раненому бойцу, свернувшись калачиком, и укрылась с головой шинелью.

Только позже, уже бредя обратно по той же дороге, он узнал, что там, севернее, восточнее и южнее Киева, сражались в окружении армии и среди них та, в которую он направлялся. Он вернулся в Харьков, но там ему приказали ехать в Москву, в распоряжение бронетанкового управления.

А уже в середине октября Мальцев командовал танковым взводом на волоколамском направлении в бригаде полковника Катукова.

В одной из контратак, зимой, в декабре, танк подбили, он был ранен осколком в ногу, когда уже вылез из горящей машины. Госпиталь в Ярославле, а потом снова формировка — на этот раз под Владимиром, где создавался корпус генерала Шубникова.

Здесь он командовал ротой. Командовал хорошо — так считали и комбат капитан Савичев, и командир бригады полковник Куценко. Именно его рота первой достигла заветной станции с вражескими эшелонами.

Снова госпиталь, и вот эта распроклятущая станция.

Сегодняшняя встреча с корреспондентом опять напомнила ему дни, которые, как он теперь хорошо понимал, были, конечно, страшными днями, но он, Мальцев, все же никогда не променял бы их на нынешнее житье-бытье, когда не надо коротать ночи на снегу или в промерзшем насквозь танке, когда по тебе не стреляют и даже, в это третье лето войны, не бомбят.

Проворочался на диване, но так и не уснул. Встал, оправил китель, надел фуражку и вышел на перрон.

День угасал, перрон был почти пуст. Два первых пути были свободны, а на третьем стоял эшелон из больших четырехосных вагонов и платформ. Мальцев заметил, что вагоны и платформы густо оплетены зелеными ветвями — молодыми березками, ольхой, лозняком. На каждом вагоне прибит большой фанерный щит, надписи белой краской: «Хлеб — фронту!» Он хотел подойти к составу поближе, но вагоны были оцеплены часовыми с автоматами. В вагоне приоткрылась дверь, и на станционные пути соскочила группа офицеров в фуражках.

«Чего это они хлебный маршрут так охраняют?» — удивился Мальцев и взглянул на часы: половина пятого. Ах вот в чем дело! Значит, это один из тех самых маршрутов, о которых ему уже три раза звонили сегодня. Велели пропускать без очереди, не задерживать на станции, сразу подавать паровоз под парами. Эшелоны с такими литерами будут идти и сегодня ночью, и завтра весь день и всю ночь, и всем — зеленая улица.

— Чтобы никто у этих составов не болтался, — сказал по телефону начальник ВОСО дороги, передавая приказание Мальцеву.

Эшелоны забили станцию. Паровозов не хватало. Старший лейтенант Мальцев вместе с начальником станции с утра сидели в диспетчерской и составляли графики — поскорей бы расшить узел. Часам к трем работу закончили, и Мальцев пошел в продпункт. Идти надо было через пути, ныряя под вагоны, перелезая через тормозные площадки. В нос шибал густой запах гари и гравия, пропитанного мазутом.

На последнем пути, как и вчера, стоял эшелон, оцепленный солдатами — в касках, автоматы на груди.

— Сюда нельзя, товарищ старший лейтенант.

Солдат, остановивший Мальцева, был беленький, веснушчатый, и сказал он это добродушно, по-фронтовому. Так не говорят бойцы специальных караульных команд, и потому Мальцеву не захотелось спорить с солдатом, доказывать, что он комендант и ему, дескать, можно. Он решил обойти состав, благо до паровоза осталось два-три вагона.

Вагоны были знакомые, он видел уже такие — оплетенные толстой лозой и с фанерными плакатами «Хлеб — фронту!»

Мальцев подходил к тендеру, когда услышал позади женский голос:

— Товарищ старший лейтенант!

Кто-то бежал за ним, он почувствовал дыхание совсем рядом. Мальцев обернулся: невысокая девушка, коротко стриженная, в новенькой гимнастерке и, как показалось старшему лейтенанту Мальцеву, удивительно знакомая.

— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант!

— Валя?

— Она самая, Валя Гаврилина. — Девушка покраснела, упрятала рыжую прядь, выбившуюся из-под пилотки, оправила гимнастерку, короткую, выше колен юбку и протянула руку уточкой. — Вы меня помните?

— Помню, Валюша, помню.

Мальцев обрадовался девушке, которая полтора года назад сделала ему первую перевязку, после того как его вынесли из танка, а потом ехала с ним в санитарной машине, а потом сдала в госпиталь. Но еще больше он обрадовался тому, что встретил Валю Гаврилину. Она была как связная, прибывшая из того счастливого времени, когда он делал то, что, по его твердому убеждению, и полагается делать на войне.

Он крепко пожал ее руку, быстро заговорил:

— Ну как ты, Валюша? Где наши? Есть, кто меня помнит?

— Вас все помнят, — сказала Валя и как-то сразу увяла. После паузы спросила: — А вы где?

— Я здесь, на станции. Как из госпиталя пришел, так вот и здесь. Комендантствую. А генерал Шубников где?

Валя снова, как показалось Мальцеву, смутилась и растерянно сказала:

— Сейчас эшелон пойдет. Там меня девочки совсем заждались. Я вам напишу, обязательно напишу.

— Шубников где?

Ой как нехорошо было Вале, ой как трудно было ей выкручиваться, говорить неправду этому старшему лейтенанту — невысокого роста, с рябинками на лице, такому симпатичному. Но только сегодня всех девушек собрал в вагоне замполит санбата майор Захаров, собрал на беседу. Он сразу сказал, что беседа сегодня будет не такая, как обычно, а особая, и говорит он с ними, девушками-санитарками, как с бойцами, которые знают, что такое военная тайна и что бывает с теми, кто забывает это. Затем он довольно пространно рассуждал о бдительности, напомнил, что болтун — находка для шпиона, и девушки заскучали, а толстая Маша Суслова даже задремала.

— Так вот, — вдруг громко и резко сказал Захаров, после плавной речи сразу взяв строгий начальнический тон (толстая Маша вздрогнула и открыла глаза). — Отныне вы служите не в мехкорпусе генерала Шубникова, а в стрелковом корпусе генерала Шувалова. И раньше вы тоже служили в пехоте, понятно?

Кто-то неуверенно сказал «понятно», остальные промолчали.

Майор Захаров сердито посмотрел и спросил:

— А почему танки у нас в эшелонах замаскированы, вам понятно? Почему эмблемы с погон сняты?