Джоз приблизил к ней свое опухшее, синее в прожилках, лицо. Глаза в обрамлении красных веснушек — дикое зрелище — уставились на нее, уперлись в ее глаза. На щеке она чувствовала его дыхание.

— Разве раньше ты никогда не слышала о жертвах кораблекрушений, о стервятниках[3]? До вас молва ничего не доносила, до вашего Хелфорда?

В холле часы пробили час ночи. Удар прозвучал, как набат. Ни Джоз, ни Мэри не двигались. В кухне было очень холодно, огонь давно догорел, пламя погасло. В открытую дверь дуло. Джоз взял ее руку в свою ладонь. Рука Мэри была холодна. Силы покидали девушку. Вероятно, он заметил ужас в ее глазах, потому что тут же выпустил руку и отвел взгляд, барабаня пальцами по столу. Мэри видела, как по его волосатой руке ползет муха, подбираясь к ловким длинным пальцам. Совсем как по телу покойника.

Вспомнилось, как изысканно он нарезал хлеб для нее в первый вечер. Потом она ясно представила камень; эти пальцы держали его крепко, били наверняка, камень просвистел в воздухе…

Джоз снова зашептал что-то, кивая в сторону холла, где пробили часы.

— Этот звук иногда звенит у меня в ушах. Слышала удар? Так ударили колокола на бакенах возле берега, тогда, в знак крушения. Они звучали долго, как набат по усопшим. Эти удары меня тоже преследуют — сегодня я слышал погребальный звон во сне. Это ужасное ощущение, Мэри: он скрежещет по нервам, хочется кричать в голос. Когда работаешь на берегу, можно доплыть на лодке до бакенов и заглушить колокола, замотав тряпками. Тогда на воде становится тихо. Если за тобой охотится судно, оно не услышит ничего, они рассчитывают, что зазвенят бакены, если проплывет баржа, а звона нет. А мы в засаде — и суденышко попадает прямо к нам в лапы. Внезапное нападение — кораблик идет ко дну.

Он опять принялся за бренди, смакуя каждый глоток.

— Видела когда-нибудь мух в банке с медом? — спросил он. — А я видел людей в таком же положении. Они лезут друг на друга, чтобы спастись, орут от ужаса, но все равно гибнут, как мухи. Я видел мачты и нок-реи на корабле, сплошь усеянные людьми. Мачты ломались под их тяжестью, как соломины, и падали в морс вместе с несчастными. Те плыли изо всех сил, но, когда они подплывали к берегу, они были уже обречены, Мэри.

Он вытер рот тыльной стороной ладони.

— Мертвецы не рассказывают, что с ними приключилось. Вот так.

Лицо его стало расплываться перед ней, потом сузилось и исчезло. Она вдруг увидела себя ребенком, впереди широко шагал ее отец, девочка едва поспевала за ним. Рядом бежали другие люди, все спешили в Сент Кеверн, к скалам. Отец посадил ее на плечи, люди кричали и плакали. Кто-то показал рукой на морс, она увидела большой корабль, качавшийся беспомощно на волнах. Зелено-синие волны и белый-белый корабль, подбитый, как птица, со сломанными мачтами, сорванными парусами, пузырившимися на воде.

— Что они делают? — спросил ребенок, но никто не ответил. Все в ужасе смотрели на корабль, который медленно погружался в морс.

— Господи, спаси их, — проговорил отец, девочка заплакала. Это была Мэри, она звала мать. Та тотчас же подбежала, вынырнув откуда-то из толпы, взяла ее на руки и унесла прочь, подальше от берега.

На этом видение оборвалось и исчезло, осталось неоконченным. Но когда Мэри подросла, мать часто вспоминала тот день, когда утонуло судно и погибли все, кто был на борту. Корабль разбился о скалы. Мэри задрожала, тяжело вздохнула и снова увидела перед собой лицо Джоза Мерлина. Точнее, то, чем было лицо. Эта маска что-то изображала, и впечатление усиливалось от обрамления — перепутавшихся черных волос.

Мэри снова сидела на полу у его стула в кухне таверны «Ямайка». Девушку ужасно мутило, ноги и руки похолодели, ничего не хотелось — только бы скорее забраться в постель, накрыться с головой одеялом, чтобы не видеть этого ужасного человека, не слышать его голоса…

Может быть, если сильно надавить на глаза, его лицо исчезнет, а с ним и его жуткие истории? Может, если заткнуть пальцами уши, его голос не будет слышен и ее не будет преследовать рев прибоя, разбивающегося о скалы? Куда деться от бледных лиц убитых, от их безжизненных рук, все еще сжатых над головами, от их криков и воплей, от погребального звона, исходившего от бакенов, мерно покачивающихся на волнах. Мэри снова затряслась как в лихорадке. Она с ненавистью и страхом взглянула на дядю. Голова его скатилась на грудь, рот открылся, изрыгая храп. Слюна стекала на рубаху. Руки все еще лежали на столе, кисти сжаты, как в молитве.

В канун Рождества небо заволокло тучами, обещая обильный дождь. Уже с ночи потеплело, грязь во дворе подтаяла, особенно там, где прошли коровы. Стены в спальне Мэри отсырели, в углу стала отваливаться штукатурка.

Девушка выглянула в окно: мягкий влажный ветер приятно обвевал лицо. Через час Джем Мерлин будет ждать ее на болотах, чтобы вместе поехать на ярмарку в Лонсестон. Она все еще не решила, как лучше поступить, стоит ли с ним встречаться. Эти четыре дня состарили ее на несколько лет; из треснутого зеркала на нее смотрело усталое осунувшееся лицо: под глазами черные круги, ввалившиеся щеки. Ночью сон никак не приходил, настроения не было, есть не хотелось. Впервые она обратила внимание, что они с тетей Пейшенс очень похожи. Форма лба, рот, если сжать губы и начать их покусывать, то сходство будет разительным. Мэри суеверно отвернулась от зеркала, боясь прочитать в нем свою дальнейшую судьбу, начала ходить по неубранной комнате взад-вперед.

Последние несколько дней Мэри проводила в своей комнате почти все свободное время, ссылаясь на недомогание. Девушка боялась остаться с тетей наедине, могла не сдержаться, наговорить лишнее, да и глаза ее выдавали: в них еще жил ужас той ночи в кухне. Если бы тетя Пейшенс увидела, она бы все поняла. Теперь у них обеих появился секрет, который они не имели права поведать друг другу. Невольно приходила мысль: сколько лет бедная тетя держала в своей душе этот гнет, как тяжело ей было одной нести бремя посвящения в страшную тайну. Сердце щемило от жалости к ней. Теперь она до смерти будет нести свой крест. Ужас от сознания преступлений мужа будет преследовать ее всюду. Наконец-то Мэри осознала, что стоит за нервным тиком посиневших губ, дрожанием беспокойных рук, неподвижным взглядом широко открытых глаз.

В ту ночь Мэри не могла заснуть, долго лежала с открытыми глазами, молила Бога о спасении. Ей было очень плохо, преследовали лица утопленных Джозом людей, ребенок со сломанными руками звал мать, а она с разбитым лицом и слипшимися от крови волосами не могла подняться на перебитые ноги. К ней тянулись лица тех несчастных, которые никогда не учились плавать и беспомощно барахтались в морской воде; иногда казалось, что среди орущей копошащейся массы изувеченных тел мелькали лица отца и матери, они тянули к ней руки, моля о помощи. Наверное, тетушку Пейшенс тоже посещали такие видения; ночью, когда вокруг никого нет, она боролась с ними, пыталась прогнать, но они не уходили; она не могла дать им избавления, ибо слишком предана мужу. Значит, она тоже убийца, ее молчание убило их. Как может женщина молчать о таких вещах?! Это чудовищно!

Спустя три дня девушка уже не испытывала прежнего ужаса, ею овладело безразличие, усталость. Было такое чувство, словно она давно все знала. Мэри инстинктивно готовилась к чему-то страшному с того самого вечера, когда увидела Джоза Мерлина у крыльца с фонарем в руке, вышедшего из дома ей навстречу. Его вид как бы предупреждал о грядущем, а стук колес удаляющейся кареты, в которой Мэри приехала в таверну «Ямайка», отозвался в ее сердце последним «прости».

Еще в Хелфорде до нее доносились неясные слухи о темных делах, творившихся в Корнуолле. Но люди у них неразговорчивые, и сплетни не поощрялись. Пятьдесят, двадцать лет назад, когда отец был молодым, может быть, и послушали бы, но не теперь, не в новом веке. Она снова вспомнила, как, приблизив к ней лицо, Джоз Мерлин спросил: «Разве ты никогда не слышала о стервятниках, мародерах, которые грабят разбитые суда?»