— Кому нужно убивать безвредных артистов? Дело не в нас.

— Не успокаивай меня. Ты сам сегодня высказался на эту тему. Как это Грановский тебя не выгнал! Меня другое удивляет — он абсолютно спокоен. Будто все происходящее не имеет ни малейшего отношения к его театру. Так, мелочи.

— Ему на сцену не выходить, вот он и спокоен, а мы для него пешки. Он нас за людей не считает.

— Но почему же он не дорожит престижем театра?

Костенко сам начал заводиться.

— А ты газеты читаешь? Он же стал героем дня! Рассуждает о завистниках, бандитах от искусства. Его главный лозунг: «Мафия и криминалитет стреляет из автоматов, а не изгаляется над людьми старомодными способами из романов Агаты Кристи. На такое способны только извращенцы и непонятые гении от искусства». Грановский даже смерть превращает в рекламу. Ты вспомни, сколько он сегодня утром говорил о рейтинге театра. Я готов был его убить.

— Не исключено, что кто-то еще хочет его убить, Кирилл Константинович. Я вот думаю, ну что толку убийце истреблять артистов! Они тут при чем? Не будет нас, Грановский наймет новых, но спектакль не снимет. Убейте его, и дело с концами.

— А если дело не в театре, а в авторе? Может, убийца хочет отомстить Колодяжному за его популярность. Все эти ухищрения скорее похожи на писательские штучки, а не на актерские. Мы исполнители, а не фантазеры. А тут нашла коса на камень. На одного фантазера нашелся другой, не менее способный, если не сказать больше.

— Какая разница, Кирилл? Через два дня занавес откроется, и я выйду на сцену. Уйду я с нее или меня вынесут, никто не знает, кроме убийцы. Кого он на этот раз выбрал своей жертвой? Тебя, меня или Хмельницкую? А может, Анну Железняк или Ольшанского?

— Скорее всего, об этом узнает только зритель. Раньше я ценил зрительный зал, прислушивался к его дыханию, радовался аплодисментам, трепетал перед ним. А сейчас я ненавижу их! Сытые рожи сидят и ждут, когда тебе на голову что-нибудь свалится.

— Ты не прав, приятель. За последние две тысячи лет зритель не изменился. Древние римляне устраивали гладиаторские бои, где убийство являлось апогеем представления. Смерть на костре во времена инквизиции считалась лучшим зрелищем. Показательные казни всегда были в почете. На потребу публике, этому быдлу с кровавыми глазками. Сегодня ничего не изменилось — коррида, где тореадорам рогатые монстры вспарывают животы, авто— и мотогонки по формуле: «Кто жив остался, тот и победитель». Нет, мир не меняется. Народ продолжает скандировать: «Хлеба и зрелищ»!

Сергей Птицын вскочил на ноги и опрокинул доску с шахматами.

Четырехкомнатная квартира Антона Грановского вызывала восхищение у всех, кто в ней побывал. Тут даже зимний сад имелся, а самая маленькая комната составляла тридцать два метра. Анна Железняк уже давно привыкла к хоромам главного режиссера и воспринимала их без эмоций. Она была одной из любовниц диктатора, который терпел ее несколько лет.

Обычно Грановский влюблялся, причем пылко, в какую-нибудь двадцатилетнюю модель, не отпускал ее от себя пару месяцев и с той же пылкостью забывал о ней. Но Анна всегда находилась под боком, и, когда на режиссера нападала хандра, она умела его утешить. Сама девушка называла такие эпизоды пересменкой, проблемами, в которые ей удавалось втиснуться на короткий период перед очередным увлечением стареющего самца. Сейчас наступило ее время, и грех не воспользоваться своим положением. Они сидели в гостиной у камина, пили коктейли, ставили пластинки и разговаривали ни о чем.

В дверях сидела огромная овчарка с головой, как у теленка, и снисходительно поглядывала на ерзавшую по ковру охмелевшую парочку. Анна побаивалась собаки не меньше, чем ее хозяина. Один раз зубами щелкнет — и ноги не станет. Зато Антон не кусался. Он сжирал людей целиком, безболезненно. Раз — и нет хорошего человека. И вот такие сволочи правят миром и имеют безграничную власть!

Она терпеть не могла Грановского, но что делать женщине в двадцать семь лет, если она полна творческих сил, энергии и таланта?! Где еще она могла получить роль Клеопатры? А в кино ее приглашали играть только стервозных подружек главных героинь. Однажды она такую сыграла, и очень удачно, после чего ей на лбу поставили штамп. Все в этой жизни Анне уже надоело, одно и то же, ни удивляться, ни радоваться нечему. Так, бесполезное времяпровождение и взгляд на жизнь с запыленным взором. Оставалось лишь показывать себя другим и демонстрировать свою сексапильность. Так могло длиться до бесконечности, если бы не резкая встряска.

Анна очнулась от дремы и почувствовала холодок смерти на нежной, чувствительной коже. Смертоносный смерч пролетевший за кулисами «Триумфа», многих заставил проснуться. Кто-то думал о смерти, а кто-то вспомнил о жизни. Не такая уж она плохая и безнадежная, чтобы с ней прощаться в расцвете лет.

— Антоша, дорогой, зачем ты впихнул меня в эту ужасную пьесу?! Это же не моя роль! Ну кто поверит, что я прожила двадцать лет с мужем и он нашел любовницу, чтобы меня бросить? Сколько же этой любовнице лет? Девять?

— Какая разница? — промычал Грановский, делая глоток из фужера.

— Но там есть текст, где он говорит, что его новая подруга в два раза моложе.

— Мы выбросим этот текст. Глядя на тебя из зрительного зала, можно поверить, что ты водишь внуков в школу…, в десятый класс.

Он засмеялся, довольный своим остроумием. Глупец! С его-то опытом он мог знать, что можно говорить женщине, а что нельзя. И не просто женщине, а актрисе. Можно считать, что он нажил себе кровного врага. Анна проглотила этот кусок. С трудом, но проглотила.

— А если я не стану играть в этом спектакле?

Грановский едва не поперхнулся своим коктейлем. Он попытался сделать серьезное лицо.

— С дерьмом смешаю и голой в Африку пущу. Ты это кому условия диктуешь? Что думаешь, тебя во МХАТе ждут на роли всех трех сестер сразу? Каракатица! Пока я жив, ты будешь делать то, что я велю.

Аня взяла бутылку с коньяком и, налив себе полфужера, выпила залпом.

— Ты-то жив, а меня не станет.

— Чушь собачья! Ишь, замандражировали! Какой-то козел переборщил со своими хохмами, а вы уже обосрались все!

— Четыре покойника, по-твоему, похоже на козлиные хохмы? Сам-то понял, что сказал?

— Хватит меня учить! — вдруг он улыбнулся, и эта улыбка смахивала на обезьянью гримасу. — Ладно, подруга, тебя я в обиду не дам. Грудью за тебя лягу!

Над этим можно было посмеяться. Грановский в одних трусах без своих шейных платков и клетчатых пиджаков выглядел жалким подобием, эдакой пародией на то, что принято считать мужчиной. Вздыбленная бахрома вокруг лысины, слюнявые губы, трясущийся второй подбородок, покатые, узкие плечики, выпуклый животик и розовая тонкая кожица с синими прожилочками. О какой груди шла речь, понять трудно, особенно если ею собираются защищать. Аня почувствовала себя совершенно беззащитной.

— Неужели в театре баб мало! Роль-то плевая. Тоже мне, драматург нашелся! Бред пятиклассника! Где там психология, образы, мышление? Словоблудие сплошное! Примитив полнейший!

— Не буянь, коза! — визжал пьяным фальцетом Грановский. — Люди идут на эту туфту, смотрят ее и хлопают. Билеты проданы, а значит, публике нравится. Сейчас времена такие, чем примитивнее и глупее, тем больше нравится. Люди не хотят думать, им твои высокие материи триста раз приболели. Останови парня или девчонку на улице моложе двадцати лет и спроси, кто такой Тургенев. Они тебе скажут, что он депутат от ЛДПР, если вообще сумеют понять твой вопрос. Кроме «продвинутого» пива, они ни о чем не слышали. Этикетки легче читаются, там только одно слово написано, да еще большими буквами. По слогам можно прочесть, а потом выучить наизусть. Глубину захотела, образы ей подавай! Знай верти жопой на сцене, и большего от тебя не требуется. Тоже мне Сара Бернар выискалась!

Анна едва не заплакала.

— Ну, Антошенька, ну миленький, я боюсь!

— Сказал же тебе, ничего с тобой не случится. Не могу я никого другого взять на эту роль. Ты из выездной бригады, а этот хренов спектакль мы повезем с собой в Германию.