– Вы расстроились из-за той старухи? – осторожно спросил я. – Из-за того, что ее увели на казнь?

Элизабет не ответила, лишь продолжала пожирать меня лихорадочно горящими глазами.

– Можно мне кое-что сказать ей? – прошептал Барак, наклонившись ко мне. – Клянусь, я буду предельно мягок.

Способность Барака быть мягким и вежливым вызывала у меня серьезные сомнения. Впрочем, Элизабет в ее нынешнем состоянии вряд ли что-нибудь могло повредить. Я кивнул в знак согласия.

Барак опустился на колени рядом с Элизабет.

– Я не знаю, какова причина вашей печали, мистрис, – тихо и проникновенно произнес он. – Но если вы и дальше будете молчать, об этом так и не узнает никто. Вы умрете, и люди о вас забудут. Именно так они предпочитают поступать с неразрешенными загадками: поскорее забывать их.

Элизабет вперила в него долгий пронзительный взгляд. Барак удовлетворенно кивнул.

– Мне кажется, я догадываюсь, почему участь старухи-конокрадки произвела на вас такое тяжелое впечатление, – произнес он. – Вы подумали о том, что вас ожидает такой же конец и тут ничего нельзя изменить. Скажите, я прав?

Элизабет сделала движение рукой, и Барак поспешно подался назад, словно опасаясь, что она его ударит. Но девушка всего лишь искала что-то под гнилой соломой. Через несколько секунд Элизабет извлекла на свет кусок угля. Морщась от боли, которую доставляли ей оковы, она нагнулась и принялась расчищать каменный пол перед собой. Я бросился ей на помощь, на Барак знаком остановил меня. Наконец Элизабет расчистила несколько каменных плит от соломы и присохшего дерьма и принялась писать. Мы в молчании наблюдали за движением ее руки. Когда Элизабет закончила и выпрямилась, я наклонился и, прищурив глаза, так как в Яме царил полумрак, с трудом разобрал выведенные ею слова. Это была надпись по-латыни: damnata iam luce ferox.

– Что это означает? – спросил озадаченный Джозеф.

– «Дамната» – это, скорее всего, «проклятый», – предположил Барак.

– Это цитата из Лукиана, – пояснил я. – Труды этого автора я видел в ее комнате. А переводится это так: «разбуженный дневным светом осужден на смерть». Так говорили о себе римские воины, которые понимали, что им предстоит неминуемо проиграть битву. Они сами лишали себя жизни, предпочитая смерть поражению.

Элизабет сидела неподвижно, прислонившись к стене. Усилия, потраченные на надпись, казалось, окончательно изнурили ее. Однако взгляд несчастной девушки по-прежнему беспокойно метался по нашим лицам.

– И что она хочет этим сказать? – спросил Джозеф.

– Думаю, тут может быть только одно толкование: Элизабет предпочитает смерть унижению, которым грозит ей новый процесс. Она уверена, что проиграет его.

– Именно поэтому она отказывается говорить, – кивнул Барак. – Но послушайте меня, юная леди, это ведь непростительная глупость. Нельзя упускать возможность рассказать людям правду и оправдать себя.

– Если бы вы рассказали правду, Элизабет, – тихо и убедительно произнес я, – суд признал бы вас невиновной.

– Лиззи, я знаю, ты ни в чем не виновата! – ломая руки, воскликнул Джозеф. – Умоляю, расскажи нам, что произошло тогда в саду! Не терзай мне душу своим молчанием, ведь это же невыносимо! Ты поступаешь со мной жестоко!

Впервые я стал свидетелем того, как кроткий Джозеф потерял терпение и позволил себе упрекнуть обожаемую племянницу. Откровенно говоря, чувства его были мне более чем понятны. Однако Элизабет вновь не проронила ни слова. Она лишь взглянула вниз, на нацарапанные углем латинские слова, и едва заметно покачала головой.

После минутного раздумья я, громко скрипнув суставами, последовал примеру Барака и опустился на колени рядом с девушкой.

– Я был в доме вашего дяди Эдвина, Элизабет, – сообщил я. – Беседовал с ним и вашей бабушкой, с обеими кузинами и дворецким.

Говоря все это, я не сводил глаз с лица Элизабет, пытаясь определить, не изменится ли его выражение при упоминании кого-либо из домочадцев. Но во взгляде Элизабет по-прежнему полыхала лишь злоба.

– Все они уверены в том, что вы совершили убийство, – продолжал я.

Рот Элизабет искривила горькая усмешка, и из разбитой губы тут же начала сочиться кровь. Я нагнулся к самому ее уху и прошептал так тихо, что расслышать меня могла только Элизабет:

– Я полагаю, все они пытаются что-то скрыть. И тайна спрятана в том самом колодце, куда упал Ральф!

Во взгляде Элизабет, по-прежнему неотрывно устремленном на меня, полыхнул ужас.

– Я попытаюсь выяснить, что скрывается в колодце, – по-прежнему едва слышно пообещал я. – А еще мне известно, что покойный Ральф доставлял своей матери много тревог и огорчений. Я непременно узнаю правду, Элизабет.

И тут Элизабет заговорила. Голос, которым она так долго не пользовалась, оказался прерывистым и сиплым.

– Если вы узнаете правду, это никому не принесет пользы, – прошептала Элизабет. – Вы лишь утратите веру в Господа нашего Иисуса Христа.

За этими словами последовал приступ надсадного кашля, заставившего Элизабет согнуться пополам. Джозеф поднес к ее губам кружку с водой. Она сделала несколько жадных глотков и вновь согнулась, спрятав лицо в коленях.

– Лиззи! – дрожащим голосом воскликнул Джозеф. – О чем ты, Лизи?! Прошу, расскажи нам все без утайки!

Но она не изменила позы, словно и не слышала его мольбы.

Я медленно встал.

– Не думаю, что она произнесет еще хоть слово, – обратился я к своим спутникам. – Идемте, надо дать ей покой.

Я обвел взглядом Яму. В дальнем углу, там, где обычно лежала старуха, солома еще была примята.

– Долго она здесь не протянет, – заметил Барак. – Всякому ясно, она не привыкла ни к таким условиям, ни к такому обращению. Неудивительно, что бедняга повредилась в рассудке.

– Лиззи, умоляю, расскажи нам все! – едва не плача, твердил Джозеф. – Как ты жестока, господи, как ты жестока! Подумай, ведь, оставляя нас в неведении, ты поступаешь противно христианскому долгу.

Барак бросил на убитого горем фермера предостерегающий взгляд и опустил руку на его дрожащее плечо.

– Идемте, Джозеф, идемте!

Я постучал в дверь, и надзиратель вновь провел нас по коридору к выходу из тюрьмы. Покинуть эти мрачные стены было для всех нас большим облегчением.