Думал ли так Эврих на самом деле или это был всего лишь один из его «загибов» — одному Тахмаангу ведомо, но сейчас ему предстояло перебороть или хотя бы поколебать то самое женское упорство, о котором он отзывался с таким почтением. То, что ему наконец позволили говорить о Тразии Пэте, было хорошим признаком, но это ещё не значило, что предводительницы гушкаваров разуверились в его собственных способностях. Когда же они узнают о намерении арранта вызволить непревзойденного мага из имперской темницы, ему понадобятся все его красноречие и вся искренность, дабы убедить упрямиц, что это единственный способ добраться до Ульчи. Искренности-то у него хватит, в этом Тартунг ни на мгновение не усомнился, да и красноречия Эвриху, даже после всего выпитого, было не занимать… Но, главное, должны же они в конце концов сообразить, что если бы аррант и правда был магом, то, вместо того чтобы тратить время на уговоры и убеждения, просто внушил бы им все, что сочтет нужным. Хотя нет, зная его щепетильность, трудно поверить, что он стал бы их зачаровывать, и Аль-Чориль, конечно же, об этом догадывалась…

О, Великий Дух, как же все усложнилось с появлением в их жизни дочери Газахлара! И зачем только Эвриху понадобилось вступаться за неё и вообще ходить к храму проклятого Мбо Мбелек? Не иначе как из-за этого-то они и сделались жертвами проделок Неизъяснимого Бога — большого любителя ставить все с ног на голову и весьма изощренно подшучивать над людьми.

Открыв глаза, Бибихнор Кешо некоторое время лежал неподвижно, силясь сообразить, почему он проснулся в Розовом зале, а не в собственной спальне. Судя по золотящимся краям облаков, плывущих в бледно-голубом небе, сейчас то ли позднее утро, то ли ранний вечер. Окна в Розовом зале были высокими и узкими, да ещё и занавесками частично задернуты — сквозь такие много не разглядишь. А ежели Хайтай ещё и цветные стекла в них велит вставить, как давно уже собиралась…

Вспомнив о Хайтай, Кешо вспомнил и все остальное. Ну конечно, он пришел посмотреть на приобретенную ею давеча гигантскую жемчужину, они выпили по бокалу чудного нардарского вина, и девчонка затащила его в постель. То есть затащил её он, но она так умело этого добивалась, что устоять было невозможно. Да и костяные фигурки, доставленные ей с Восточного материка, разбудили его воображение, заставив кровь быстрее струиться по жилам. Пять чудесных статуэток из слоновой кости — каждая размером с ладонь — изрядно позабавили его. Редко доводилось ему видеть столь изящные изображения влюбленных пар, в которых дивным образом сочетались страсть и нежность, вожделение и целомудрие. Без сомнения, косторез был великим искусником и Хайтай не зря оставила эти статуэтки напоследок, ни словом не упомянув о них, приглашая императора в свои покои. Жемчужиной — с горошину она или с вишню — обитателей Мванааке не удивишь, а изделия этого… Батара, кажется? — поистине редкое и радостное приобретение. Надо будет спросить Хайтай, нельзя ли достать ещё какие-нибудь созданные им вещицы.

Император приподнялся на локте и взглянул на спящую подле него женщину. Осторожно погладил обнаженное плечо. Черная с баклажанным отливом кожа её была мягкой и бархатистой, густые волосы блестящей волной разметались по розовому шелку подушки. Кешо вздохнул, подумав, что возлюбленная его совсем ещё девчонка — недавно ей исполнилось семнадцать лет, а ему перевалило за сорок. И что с того, что седина не коснулась пока его висков, а лицо не избороздили морщины? По сравнению с Хайтай он старик и порой думает о ней, как о дочери, которой так и не наградил его Тахмаанг, несмотря на щедрые дары и горячие молитвы.

Откинувшись на подушки, император прикрыл глаза, вспоминая, как впервые увидел Хайтай на Большом базаре, лет пять назад. Двое стражников, сопровождаемые старостой базара и гомонящей толпой горожан, тащили ободранную, покрытую ссадинами и кровоподтеками девчонку к помосту для наказаний, и он остановился, чтобы узнать, в чем её обвиняют, — повелитель империи не должен быть безразличен к нуждам, бедам и радостям своих подданных. Избитую пигалицу уличили в воровстве. Маленькая мерзавка не придумала ничего умнее, как стянуть нитку бус с лотка ювелира, и была, конечно же, немедленно схвачена. Если бы она стащила лепешку, нож, горшочек меду — Кешо не стал бы вмешиваться. Голодной нищенке отсчитали бы положенное число ударов палками по пяткам и отпустили с миром. Но за кражу редкостных малахитовых бус, на которые не позарится ни один опытный вор — кто же не знает, что ювелирные лотки зорко охраняются? — полоумной девке должны были отрубить правую руку.

Скучавший на помосте палач не стал бы медлить, получив приказ старосты базара, а тот уже выслушал показания пяти свидетелей неудавшейся кражи и не видел причин нарушать «Уложение Бульдонэ», в коем было подробнейшим образом расписано, какие кары ждут совершивших или пытавшихся совершить те или иные преступления. В том же «Уложении», кстати, указывалось, что император — буде возникнет у него такое желание — может изменять меру наказания преступника по своему усмотрению. У повелителей Мавуно редко возникали желания подобного рода, но девчонка выглядела уж очень затравленной, и к тому же Кешо стало любопытно, почему она позарилась на ожерелье, а не попыталась срезать кошель у какого-нибудь зеваки или каким-либо иным образом завладеть монеткой-другой. Ведь ожерелье это ей не только украсть, но и продать бы не удалось, и не знать этого могла лишь совершеннейшая дикарка.

Словом, он взял Хайтай во дворец и не раскаялся в содеянном. Она оказалась славной и смышленой малышкой, имевшей, правда, одну удивительную особенность. Прекрасные вещи завораживали её, лишали сна и покоя. Ради них она готова была на все, но в глазах Кешо это не было недостатком. Во всяком случае, если речь шла о его юной наложнице. Напротив, это было несомненным достоинством, ибо избавляло его от необходимости ломать голову над тем, чем порадовать и привести в хорошее расположение духа свою крошку. Слава Тахмаангу, он мог позволить себе удовлетворить любую её прихоть, более того, делал это с охотой и удовольствием, поскольку очень скоро понял: Хайтай наделена безошибочным чутьем на вещи по-настоящему красивые. Сами по себе её не привлекали ни золото, ни драгоценные камни, ежели не прошли они через руки искусных мастеров, вложивших в них часть своей души и превративших в сверкающее чудо, стоимость которого несравнима с ценой использованных материалов…

Почувствовав взгляд Кешо, Хайтай зашевелилась, длинные ресницы её задрожали, она раскрыла глаза и улыбнулась.

Кешо улыбнулся ей в ответ, ласково хлопнул пониже спины и сполз с ложа. Вонзил зубы в сочный персик, бросив второй девушке, не спешившей одеваться и покидать постель. Взглянул на клепсидру и с сожалением произнес:

— Придется мне тебя ненадолго покинуть. Амаша, надобно думать, уже заждался меня.

— И как только ты терпишь подле себя этот мешок свинячьего дерьма? — нежным голоском поинтересовалась Хайтай, позволявшая себе, оставаясь наедине с императором, вспоминать прежние манеры. — Рано или поздно он, конечно, захлебнется собственным жиром, но я бы на твоем месте удавила его, не дожидаясь этого счастливого момента.

— Не понимаю, за что ты его так не любишь? — спросил император, от души забавляясь словами девушки.

— У него улыбка харимдаху! И столь же ядовитые речи и взгляды!

— Первый раз слышу, чтобы каменные скорпионы умели улыбаться. Да ещё и ядовитые речи вести! — подзадорил Хайтай император, заканчивая одеваться. — К тому же скорпион, жалящий моих врагов, — весьма полезная зверушка.

— А не боишься, что он когда-нибудь ужалит тебя самого?

— Зачем бы ему? Он и так имеет все, что пожелает, кроме моих забот, — проворчал Кешо, видя, что девчонка и не думает шутить.

— Затем, что скорпион не может не жалить!

— Ox и язычок же у тебя острый! Похуже скорпионьего жала будет! — Кешо нахмурился. Он и сам недолюбливал Душегуба, и предстоящий разговор с ним его отнюдь не радовал, но Хайтай не следовало говорить о начальнике тайного имперского сыска в таком тоне.