Превращения эти начались после того, как в Мавуно была объявлена охота на магов, вмешавшихся, вопреки собственным правилам, в междоусобицу на стороне сверженного императора Димдиго. Настатиги рыскали по стране и убивали на месте всякого заподозренного в занятиях чародейским искусством, в результате чего маги, ради спасения собственной жизни, вынуждены были совершать колдовское действо, прелесть коего, в отличие от других, заключалось в том, что оно не требовало подготовки и использования колдовских атрибутов. Недостаток же его состоял в том, что мало кому из превратившихся в зверолюдей магов удавалось вернуть свой прежний облик. «Это и неудивительно, — задумчиво говорил Малаи, печально качая седой головой. — Испачкать одежду немудрено, а попробуй-ка вывести жирное пятно? А ежели не получится, так человек и вовсе за её чистотой следить перестает. К тому же, как знать, хотели ли превращенные маги снова становиться людьми?»

Колдунов, превратившихся в зверолюдей: человекоящериц, человековолков, человеколеопардов или гиен, было не много, однако самое страшное заключалось в том, что они, по словам очевидцев, утратив свои прежние способности, получали взамен неимоверную силу и жуткий дар превращать в чудищ обыкновенных людей. «Не всех подряд, разумеется, а тех, кто поддавался соблазну, услышав их Ночной Зов, сменить человеческий облик и начать жизнь зверолюда, — высказывал предположение Малаи-Уруб ещё во время пребывания Эвриха в „Мраморном логове“. — Мне случилось однажды видеть зверолюдей и слышать их Зов, и, должен признаться, устоять против него непросто. Счастье еще, что рано или поздно шайки этих чудовищ уходят от людских поселений в леса и они не способны производить на свет жизнеспособное потомство».

Яргай же, изрядно выпив рисовой водки, рассказывал как-то, что не только встречался со зверолюдьми, но и присутствовал при превращении одного из своих товарищей в зверолюда. Произошло это в глухой деревушке в верхнем течении Гвадиары, и началось все с того, что разошедшиеся на ночлег гушкавары внезапно услышали надрывающий душу вой, в котором слились торжество и ненависть, радость и отчаяние, жажда крови и обещание свободы, которая не снилась никому из смертных.

Насмерть перепуганные селяне поспешно затыкали уши воском, и гушкавары последовали их примеру, но Ночной Зов все равно продолжал звучать в их мозгу. Яргай шептал молитвы, товарищи его делали то же самое, прижимая к груди амулеты и обереги. Они мужественно противились Ночному Зову, пока несколько странных, отвратительных и в то же время необъяснимо красивых существ не вышли на деревенскую площадь. Лунный свет позволял хорошо разглядеть диковинные фигуры зверолюдей, продолжавших взывать к запершимся в хижинах гушкаварам, и один из них не выдержал. Издав хриплый, тоскливый стон, он повалился на пол, охватив голову руками, а когда товарищи бросились к нему, в считанные мгновения раскидал их по углам. Никогда прежде Яргай не видел ничего подобного, и неподдельный ужас плескался в его глазах, когда он рассказывал об удивительном превращении. Рассказывал столь красочно, что Эврих ясно представил себе, как трещали раздававшиеся кости здоровяка Бенума, как масляно и влажно блестела вздувающаяся кожа, под тонкой оболочкой которой человеческая плоть меняла свои формы.

Превращение было не просто страшным, оно причиняло человеку немыслимые страдания. Вторя Ночному Зову, Бенум исходил криком в то время, как лицо его вытягивалось и покрывалось черной шерстью, плечи раздавались, торс удлинялся, руки и ноги меняли очертания. Яргай был неплохим рассказчиком, но тут он презошел самого себя, из чего следовало, что случившееся с Бенумом оставило в его памяти неизгладимый след. Выкатывая глаза и шевеля сильными, толстыми пальцами, он пытался показать, как плоть гушкавара сделалась тягучей и мягкой. Как вздувалась она, опадала и вибрировала не в такт биению сердца. Как товарищ его хрипел и что-то внутри него хрустело, лопалось, разрывалось и вновь с чавкающим звуком срасталось, соединялось, формируя не только тело, но и внутренние органы нового существа, выбившего в конце концов дверь хижины и исчезнувшего во мраке ночи…

Словом, Эврих и не думал упрекать посланных Тарагатой за колдуном людей в жестокости. Злорадствовать по поводу постигшей её неудачи он тоже не собирался. Его, напротив, посетила мысль, что, воспользовавшись помощью колдуна, дабы разыскать Афаргу, он хоть немного расположит к себе Тарагату, от которой веяло нынче опасностью, как от изготовившейся к броску ндагги.

— Я вижу, Искамар не оправдал ваших ожиданий. А вот передо мной встала задача, которую он, быть может, в состоянии решить. Нынче ночью из «Дома Шайала» сбежала Афарга…

Слушая Эвриха, Ильяс испытывала странные, непривычные чувства. Этот золотоволосый мужчина принадлежал ей. Она все ещё ощущала его вкус и запах, прикосновения рук и губ. Она так хорошо помнила его в себе и это так много значило для нее, что ей хотелось выгнать Нганью и Искамара из комнаты, остаться с ним наедине, чтобы вновь и вновь повторялось сказочное слияние, ничуть не похожее на те, которые случались в её жизни после Таанрета. И в то же время она понимала: подобной ночи не суждено повториться. Ей должно думать не о сладкоречивом, неутомимом, любвеобильном арранте, а об Ульчи. О том, что время уходит и гушкавары все больше и больше тяготятся пребыванием в столице, что где-нибудь на бескрайних просторах империи вот-вот вспыхнет очередной мятеж, в пламени которого будут гибнуть её сторонники, чьи сильные руки и острые мечи очень скоро понадобятся ей, дабы скинуть Кешо с незаконно занятого им трона.

Слова арранта о том, что Афарга сбежала из «Дома Шайала», дошли до неё не сразу. Когда же она поняла, что Эврих хочет разыскать свою служанку с помощью этого бездарного колдуна, ей сделалось смешно: так вот для кого Нганья таскала орехи из огня! А потом она спросила себя: почему Афарга выбрала для побега именно эту ночь? Было ли у неё что-нибудь с Эврихом, или она просто возревновала его к ней, Ильяс? И если так, то надобно ли разыскивать ее? Не могла ли холодность арранта к своей служанке подвигнуть её на предательство? Ах, как не вовремя свалилась на неё эта любовь! Ах, как мешала она давно и тщательно продуманным планам мести!..

— Разрешишь ли ты Эвриху послать кого-нибудь за одеянием Афарги? Позволишь ли ты ему задать Искамару необходимые вопросы? — прервала Тарагата размышления Ильяс.

— Да. Нам надо найти её любой ценой и впредь не спускать с неё глаз, — промолвила Ильяс, твердо решив поговорить с девчонкой по душам, если её удастся отыскать. Если же сделать этого не удастся, им надобно будет ещё до ночи покинуть «Дом Шайала». — Надеюсь, вы справитесь с этим без меня. А коли Искамар окажется не способен даже на это, вели перерезать ему глотку.

С этими словами, предназначенными не столько Нганье, сколько горе-чародею, Аль-Чориль вышла из комнаты, дабы отдать необходимые распоряжения. Поймала на себе взгляд Эвриха и почувствовала, как слабеют ноги и горячая волна желания распространяется от низа живота по всему телу.

Наблюдая за тем, как Афарга взбирается по веревке на подпорную стену, окружавшую императорские сады со стороны моря и Гвадиары, Тартунг отметил, что в ловкости ей не откажешь. В смелости и решительности тоже, вот только много ли будет от них проку, ежели им придется драться со стражниками? Нет, что бы там Эврих ни говорил, а юноша чувствовал бы себя уверенней, если бы вместо Афарги вызволять Тразия Пэта с ними отправилась Тарагата. Ежели они на чем-нибудь засыплются и ввяжутся в драку, присутствие Тарагаты их, разумеется, не спасет — стражников во дворце тьма-тьмущая, и все же лучше бы Аль-Чориль заменила Афаргу либо своей подругой, либо другой разбойницей, привыкшей орудовать мечом и кинжалом.

— Твой черед! — подтолкнул Тартунга Яргай. Веревка, закрепленная Эврихом на верхушке стены, успела намокнуть. Сама стена тоже была влажной и скользкой, чего и следовало ожидать после трехдневного дождя. Покрывавшая каменную кладку пленка мха растекалась и размазывалась, когда Тартунг упирался в стену локтями или ногами. Хорошо хоть щели между каменными блоками достаточно велики и стена лишь издали кажется неприступным монолитом. Иначе, впрочем, Эврих бы на неё и не вскарабкался, несмотря на уверения, будто лазить по горам ему не впервой.