– А что же мне делать? – глупо спрашиваю я.

– Предавайся воспоминаниям.

– Я уже предавался.

– Ты же у нас мастак, – говорит Ржановский. – Кто этого не знает! Только и слышишь от тебя: «А что же мне делать?» Терпеть не могу. Занимайся личной жизнью.

– Я уже занимался, – говорю я. – Все утро занимался личной жизнью. А как же!… Владимир Дмитриевич, я тут утром кое-что набросал.

Он отобрал у меня блокнот с утренними записями.

– Выбрось все из головы, – сказал Ржановский.

Он, презрительно сморщившись, сунул блокнот в карман пальто и, топая ботами, полез в машину.

Машина укатила.

– Поздно уже сеять, поздно и пожинать. Долой школярство! Этот дылда прав. В смысле Митя.

Надо знать Памфилия, чтобы понять, чего стоили ему эти слова.

Мы вернулись к себе и застали там нашего качающегося художника Костю да Винчи, который, как всегда, сидел на стуле, упершись коленями о край стола, и расшатывал задние ножки стула.

Он посмотрел на нас вызывающе и продолжал раскачиваться на стуле.

Памфилий ничего не сказал ему на этот раз, только махнул рукой как-то странно и по-детски неуверенно, потом опустился на диван и, глядя на художника исподлобья, растерянными глазами, тихо промолвил:

– Долой ликбез…

Во всем доме стояла мертвая тишина.

Художник опустил передние ножки стула, расставил колени, как сфинкс, и положил на них ладони рук.

– Рыжик, что с ним? – спросил он, кивнув на Памфилия.

Мне было больно видеть, как жалко выглядел финал этой великой битвы, но я мужественно сказал:

– Он струсил, Костя… он бесповоротно струсил.

Сказав это, я содрогнулся. Потому что Памфилий взял у меня из рук газовую английскую зажигалку и вытащил папиросу из трубы усовершенствованной хаты-папиросницы. Я смотрел на него своими карими бездонными, как вечернее небо, глазами, и в душе у меня бушевала буря. Щелчок зажигалки был подобен выстрелу.

– Долой грамматику, – твердо сказал Памфилий и выпустил шрапнельный комок дыма.

Все было кончено.

Мы стояли у окна, положив на подоконники тяжелые кулаки, и догорающее вечернее небо освещало наши измученные и все же такие вдохновенные лица.

Все было кончено.

– Хватит валять дурака, – сказал Костя да Винчи и перестал бледнеть. – Чего мы раскисли? Что нам, первый раз дают по шее на пути к познанию? Мы еще молоды, кровь еще буйно струится в наших жилах, и нравственный идеал светит нам подобно звезде Бетельгейзе, которая, как известно, является звездой второй яркости, но первой величины, и дает такой интересный спектр со многими линиями, и с Сириусом и Проционом, созвездиями Большого и Малого Пса образует блестящий равносторонний треугольник, обнимая каждой стороной около двадцати шести градусов… Пройдемся по городу, ибо у нас еще много времени до ночи.

Мы вышли.

Был вечер. Были улицы, наполненные путниками, среди которых там и сям попадались гении и девушки с глазами, полными неосознанного вдохновения.

Был вечер.

– Памфилий, Костя да Винчи, ребята… – сказал я голосом, в котором слышались подавленные рыдания. – Может быть, мы еще вернемся?

– Нет, Рыжик, нет, – сказал Памфилий. – Нам необходим кислород.

– Никто никогда не возвращался на прежний путь, – сказал Костя да Винчи. – Хватит ломать комедию. Подумаешь, Митю испугался! Подумаешь, лопнула твоя схема! Новую сделаешь. Самую невероятную.

Мы бродили до поздней ночи и вдыхали кислород.

А потом я остался один в переулке.

– Ну что ж, поищем телефон, который автомат, – говорю я довольно громко и вытаскиваю из кармана розовую промокательную бумагу.

«Смешные ребята, – думаю я. – Ничего я на свете не боюсь, кроме девушки по имени Катя».

Я позвонил ей по телефону, и она тут же откликнулась.

– Але!… Да!… Я слушаю! – сказала она. – Это вы?!. Нет, не сплю, не сплю!… Недалеко? Я сейчас выйду! Нет, я сейчас выйду! Вы не уйдете?… Честное слово? Нет, вы скажите честное слово! Ага!

Она повесила трубку.

Потом она выскочила из парадного. На ногах у нее тонкие чулки и тапочки. Пальто внакидку она придерживает у горла.

– Как же мы гулять пойдем? – спросил я.

– Гулять?

Она уносится в парадное.

Я стою и ковыряю землю ботинком.

Она выходит из парадного, одетая в пальто, косынку и туфли на шпильках. Она поднимает ко мне лицо.

– Я готова, – говорит она.

Я ТОЖЕ, – ПОДУМАЛ ОН…

Люди нашей эпохи понимают друг друга на ходу и часто перестают понимать, живя рядом. Люди нашей эпохи рассказывают дорожному попутчику историю своей жизни, и двое, годами жившие бок о бок, иногда мало что знают Друг о друге. Такая наша эпоха. Пуд соли, где ты?

Нет, мы не стали знакомиться с девушкой Катей.

Она мне задала ряд вопросов: о жизни, о литературе, о любви.

Я дал на это ряд ответов. Она мне задала академический вопрос:

– Бывает ли любовь с первого взгляда? Я ответил академически:

– Бывает. Ну я что хорошего? Я ей сказал:

– Давайте не будем знакомиться. Зовите меня Алексей Николаевич, а я вас Катя. Поговорим о жизни, как люди.

Хорошо?

Она подумала и сказала:

– Ладно. Она сказала:

– Знаете что?… Давайте разговаривать, как прохожие.

– Почему как прохожие?

– Вы не хотите знакомиться. Вы же все знаете лучше всех. Я промолчал.

– Я думала, я вас понимаю, – сказала она. Я испугался и взял ее за руку.

…Я родился на Благуше в двадцать втором. Отец мой, Николай Сергеевич, был командиром военно-строительного отряда. Его с фронта вызвал молодой физик, который принимал участие в постройке московской радиостанции.

Отец был мастером на все руки – механик, радист. До германской он окончил реальное училище. Мама моя, Вера Петровна, была дочерью учительницы пения и окончила гимназию с золотой медалью. Они поженились на фронте. Я родился в год, когда построили первую московскую радиостанцию имени Коминтерна.

Радиостанцию построили очень быстро. Время было голодное и нэпманское. Благуша была текстильная и воровская. На строительство привезли первые мотки проволоки, и в ту же ночь их украли, а сторожа убили. Молодые супруги ждали ребенка, и мама боялась, когда отец поздно возвращался с работы.

Однажды холодной ночью отец возвращался вместе с физиком. Древний «фиат», на котором они ехали, тарахтел по заснеженным улицам окраины.

Остановились. Вылезли.

– Сколько осталось? – спросил отец, застегивая кожаную тужурку.

– Меньше суток. С наступающим вас.

– И вас так же, Владимир Дмитриевич. Они пожали друг другу руки, и физик, приподняв зеленую инженерскую фуражку, сел в свой «фиат» и укатил.

Полная луна светила в холодном небе. Отец шел по улице, заложив руки в карманы кожанки. Слабо горели редкие фонари. Тягучая музыка доносилась из окна пивной. Пошли заборы ткацких фабрик и домишки, спящие среди голых деревьев. На углу перед булочной маячил пьяный.

Отец подошел к крыльцу булочной, из двери которой пробивался свет.

Отец поднялся по ступенькам и открыл дверь. Посреди булочной несколько бледных человек стояли с поднятыми руками перед мужчиной с наганом. Кто-то возился в кассе. На полу стонал старик.

Все обернулись к двери. Наган уставился отцу в кожаную куртку.

– Ложись! – вскрикнул отец и взметнул вверх блестящий круглый предмет.

Все упали на пол. Из кассы выскочил человек в тельняшке под пиджаком.

– Бомба! – крикнул первый с пола, и второй кинулся на землю.

– Наганы на середину, – сказал отец. На пол полетели наганы и парабеллум. Покупатели бросились на бандитов и стали выкручивать им руки назад. Отец опустился на корточки перед стариком. Старик посмотрел на него мутным глазом.

– Подыми меня, – сказал он. – Плечо зашибли… вот бандиты… Я на них полез спьяну.