Мертвым быть не так уж плохо. Я сжился со смертью. Извините, представиться не могу. У меня больше нет имени. У нас их почти не осталось. Мы теряем имена, как ключи, забываем, как годовщины. Кажется, мое начиналось с "Р". Не помню. Смешно, а ведь когда я был жив, то забывал чужиеимена. Мой друг М говорит, что, когда ты зомби, все смешно. Вот только не улыбнуться. Ведь твои губы давно сгнили и отвалились.

Красавчиков среди нас не водится, хотя время пощадило меня гораздо больше, чем некоторых. Не знаю, как давно я умер, но разложение все еще на ранней стадии. Серая кожа, трупный запах, запавшие глаза — и все. Я мог бы сойти за живого, которому пора в отпуск. Даже одет прилично. При жизни я был бизнесменом, банкиром или брокером. Как минимум — офисным мальчиком на побегушках и с амбициями. Одет я очень неплохо. Черный костюм, серая рубашка, красный галстук. М иногда над ним насмехается. Тычет пальцем в мой галстук и где-то в животе производит глубокий, рокочущий, полупридушенный смех. Сам он ходит в дырявых джинсах и простой белой футболке. На эту его футболку страшно взглянуть. Ему стоило бы выбрать не такой маркий цвет.

Одежда — наша любимая тема для взаимных подначек, ведь только она и связывает нас с теми, кем мы были раньше, прежде чем стать никем. Некоторым не повезло, они одеты безлико. Шорты и толстовка. Юбка с блузкой. Тогда мы просто гадаем.

Ты была официанткой. Ты — студентом. Ничего не припоминается?

Нет, ничего и никогда.

Настоящих воспоминаний не осталось ни у кого из моих знакомых. Только смутные образы, нутряное чувство чего-то давно утраченного. Тусклые контуры былого мира, привязчивые, как фантомные боли. Мы узнаем плоды цивилизации: дома, машины, общий пейзаж, но нам самим среди всего этого нет места. У нас нет истории. Мы здесь и сейчас.Год за годом мы — то, что мы есть. Никто не жалуется. Не задает вопросов. Как я сказал, не так уж это и плохо. Мы только кажемся безмозглыми. Но это не так. Ржавые поршни разума все еще крутятся и приводят в движение шестерни — такие истертые, что снаружи практически ничего и не заметно. Мы мычим и хмыкаем, пожимаем плечами, киваем, а иногда даже удается что-нибудь произнести. Не так уж это отличается от жизни.

Все-таки очень жаль, что мы позабыли имена. Из всех наших потерь эта самая печальная. Моего мне просто недостает. Имена остальных я оплакиваю. Я бы очень хотел полюбить их, но мы даже не знакомы.

Мы живем в аэропорту на окраине большого города. Здесь наш дом, и нас тут сотни. Не знаю, когда и как мы сюда пришли. Нам, конечно, не нужен ни кров, ни тепло, но иметь крышу над головой приятно. Иначе пришлось бы бродить где-нибудь под открытым небом, и — почему-то — это было бы чудовищно. Наверное, такая она и есть — окончательная смерть. Когда кругом пустота, не на что посмотреть, не к чему прикоснуться, только ты — и разверстая пасть небес. Безграничное, абсолютное ничто.

Думаю, мы здесь уже очень давно. Мое тело еще не разложилось, но среди нас есть и старцы, мало чем отличающиеся от скелетов, с иссохшими, как будто вялеными телами. Непонятно как, но они до сих пор в состоянии передвигаться — мышцы тянутся и сжимаются. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из нас "умер" от старости. Не знаю, может, мы вечные. Будущее для меня в таком же тумане, как и прошлое. Я не могу заставить себя беспокоиться ни о чем, кроме настоящего, да и настоящее меня не очень-то волнует. Видимо, смерть меня расслабила.

М находит меня на эскалаторе. Я катаюсь на эскалаторах по нескольку раз в день — каждый раз, когда они включаются. Это своего рода ритуал. Аэропорт заброшен, но время от времени электричество еще просыпается. Наверное, где-то глубоко в подвалах до сих пор трудятся какие-то аварийные генераторы. Загораются лампы, мигают экраны, эскалаторы начинают свой ход. Я дорожу такими минутами. Когда все вокруг оживает. Я встаю на ступень и, как бесплотная душа, возношусь в небеса, в эту приторную мечту нашего детства, обернувшуюся теперь грубой издевкой.

Тридцать, наверное, поездок спустя я поднимаюсь снова, и наверху меня встречает М. Сотни фунтов жира и мышц, намотанных на двухметровый костяк. Бородатый, лысый, помятый и подгнивший — моя ступень выползает наверх, и на меня нисходит этот не слишком-то привлекательный образ. Не он ли ангел, ждущий у ворот? Из его перекошенного рта тянется струйка черной слюны.

Он указывает в неопределенном направлении и выдавливает:

— Город.

Киваю и ковыляю следом.

Мы идем за едой. Плетемся к выходу, и постепенно вокруг нас собирается целый охотничий отряд. Найти спутников для такой вылазки несложно, даже если никто не голоден. Ясностью мысли мы блещем нечасто. Стоит тебе ее выказать, все направляются за тобой. Иначе мы только бы и делали, что стояли на месте и мычали. Мы и без того тратим на это столько времени, что можно с ума сойти. Годы и годы. Наша плоть усыхает, а мы стоим и дожидаемся, когда же она наконец облетит с костей. Я часто гадаю, сколько мне на самом деле лет.

До города живых недалеко, добираться удобно. К полудню мы уже на месте и принимаемся за поиски живой плоти. Новый голод — очень странное чувство. Он происходит не из желудка — у некоторых из нас и желудков-то не осталось. Он пронизывает тебя целиком — это тянущее, ноющее чувство, как будто каждая клеточка в твоем теле постепенно усыхает. Прошлой зимой, когда у нас было большое пополнение, некоторые из моих друзей у меня на глазах умерли окончательно. Сначала я расстроился, но замечать, когда кто-то из нас умирает, — дурной тон. Так что я отвлекся мычанием.

Наверное, конец света все-таки наступил. Города, по которым мы бродим, такие же прогнившие, как и мы. Многие здания в руинах. Повсюду ржаные машины. Почти все окна побиты, и ветер завывает в лестничных пролетах, как умирающий зверь. Я не знаю, что произошло. Чума? Война? Социальный крах? Или просто мы? Мертвые, явившиеся на смену живым? По-моему, не так уж это и важно. Если конец света наступил, то не все ли равно как?

Мы приближаемся к полуразрушенному многоквартирному дому, и до нас доносится запах живых. Не мускусная смесь пота и кожи — кипение жизни, наподобие озоновой свежести лаванды и грозы. Мы нюхаем не носами. Этот запах чувствуется глубже, как васаби, каким-то специальным отделом мозга. Мы стекаемся ко входу и вламываемся внутрь.

Они прячутся в маленькой студии с заколоченными окнами. Одеты даже хуже нас, в рваные обноски. Небритые. За исключением М, которому до конца своего телесного существования суждено носить коротенькие белесые усики и куцую бородку, все мы гладко выбриты. Одно из преимуществ смерти, еще одна мелочь, о которой нам больше не приходится беспокоиться. Бороды, волосы, ногти… Мы больше не воюем со своими первобытными телами. Они наконец-то укрощены.

Медленно и неуклюже, но с неизменным упорством, мы надвигаемся на живых. Выстрелы наполняют затхлый воздух порохом и багряной дымкой. На стенах возникают черные кровавые пятна. Отстреленная рука, нога, вырванный бок — все это не имеет значения, все это мелочи. Падают лишь те, кому попадают в головы. Видимо, что-то еще теплится там, внутри, в трухлявых серых губках. Стоит лишиться мозга — и ты труп. По обе стороны от меня зомби мягко, глухо падают на пол. Но нас много. Мы берем числом. Мы хватаем живых, и мы едим.