Здесь мужчины умолкли, и, точно в подкрепление хвалы Всевышнему, женский хор запел с живым одушевлением восемьдесят девятый псалом:

Затем снова запел хор мужчин:

И снова прервали этот хор женщины, и снова вырвался из исполненных благодарностью сердец псалом Давида:

Мелисса, затаив дыхание, слушала эти гимны. Ни одно слово из них не ускользнуло от нее. Как охотно она присоединила бы свой голос к другим, чтобы поблагодарить Отца Небесного, Который был теперь и ее отцом.

Боги, о которых она только что вспоминала с набожным благоговением, показались ей теперь прекрасными, веселыми играющими детьми, очаровательными людьми особого вида, сравнительно с могущественным Творцом и Правителем Вселенной, Которого святое имя, чудные деяния, величие и благость прославлялись в этих хвалебных песнях. Дыхание Его уст рассеивало весь сонм богов, к которым она обращалась прежде, как осенний ветер пеструю листву поблекших деревьев. Ей казалось, что Он сильными, но любвеобильными руками обнимает лежащий перед нею сад и вместе с ним всю землю. Она любила и олимпийцев, но в первый раз теперь ею овладело истинное благоговение перед единым Богом, и она гордилась, что этого всемогущего Господа, этого доброго Отца ей дозволено любить и что, как ей теперь известно, Он любит ее. Ее сердце билось все скорее, скорее, и она чувствовала, что, имея этого Бога, она не должна бояться никакой опасности.

Когда она снова стала смотреть на стоявшие позади кустов тамариска пальмы, над вееровидными вершинами которых уже сияла вечерняя звезда на лазурной синеве ночного неба, снова послышалось умолкнувшее перед тем пение, и она опять услыхала приветствие ангелов, которое она уже прочла в Евангелии, причем оно пролило в ее душу утешение и надежду: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение».

Ей казалось, что то, чего она пламенно желала тогда, теперь пришло. Мир, спокойствие теперь наполнили ее сердце, и окружавшее ее было так спокойно и мирно! Ее пронизало какое-то странное чувство, что она у себя, и вместе с тем убеждением, что она должна опять увидать тех, по ком тоскует ее душа.

Она снова подняла глаза, чтобы осмотреться кругом, и увидела белую фигуру, приближавшуюся со стороны тамарисковых деревьев. Это была Эвриала.

Она увидала Агафью среди молящихся и оставила божественную службу, боясь, что больная может проснуться, и не найти вблизи себя никого. Она быстрыми шагами перешла через лужайку. Вот она миновала фонтан; вот лунный свет упал на ее голову, и Мелисса увидала ее милое, доброе лицо.

Взволнованная, она испустила радостное восклицание навстречу подруге, и матрона, войдя на веранду, услыхала слабый голос выздоравливающей.

Быстро, точно радость омолодила ее, Эвриала опустилась около постели, чтобы с материнскою нежностью поцеловать проснувшуюся девушку и тихо прижать ее к своей груди. Когда Мелисса затем забросала ее вопросами, то матрона принуждена была уговаривать ее, чтобы она успокоилась, и наконец сказала решительно, что на этот раз довольно спрашивать.

Прежде всего Мелисса желала знать, где она находится. И сердце ее переполнилось благодарностью, потому что Эвриала сдержанным голосом рассказала, что отец ее жив, что Диодор и ее брат находятся в доме Зенона и что с Андреасом, Полибием и со всеми ими все опять благополучно после тяжелых дней. Город тоже давно освободился от императора, и Зенон соглашается выдать дочь свою Агафью за Александра.

Мелисса послушалась совета Эвриалы и некоторое время оставалась спокойною, но радость, по-видимому, удвоила ее силы, потому что она высказала желание увидеть Агафью, Александра, Андреаса и – при этом она покраснела и подняла трогательный, умоляющий взгляд на матрону – Диодора.

Между тем вошел в комнату врач Птоломей и позволил только дочери Зенона подходить к постели ее подруги.

Его серьезные глаза были влажны, когда он, прощаясь с Эвриалой, шепнул ей: «Все хорошо, и ее рассудок спасен».

Он был прав. Выздоровление быстро подвигалось вперед; с каждым днем, с каждым часом укреплялись силы Мелиссы. И неудивительно: ей пришлось видеть и испытать много такого, что действовало подобно лекарству, хотя смерть брата и гибель друзей наполнили ее сердце новою печалью.

Как она, так и ее жених и Александр были проведены по тернистым путям к звездам, проливающим свой чистый свет в сердца тех, которым открывается высшая истина. То, что привлекло сердца многих александрийцев, привело также и их к новому учению, и уверенность, что они найдут своих невест среди христиан, поддержала решимость двух друзей просить Зенона о наставлении их в христианской вере. И оно им было дано с таким пламенным, увлекающим красноречием, что в их восприимчивых сердцах любознательность и желание превратились в твердое убеждение.

Агафья сделалась невестой Александра.

Презрение сограждан, которое безвинно навлек на себя юноша и относительно которого он думал, что оно сделает недоступным для него обладание любимой девушкой, послужило ему в пользу. Отец Агафьи охотно отдавал свою дочь за человека, который ее спас, которого она любила и в котором он видел теперь одного из тех угнетенных, коим предстояло возвыситься.

О смерти Филиппа не говорили Александру до тех пор пока рана его не закрылась; но в те дни он признался Андреасу, что решился бежать далеко, чтобы не видать Агафьи снова и не похитить любимой девушки у своего брата, на которого он навлек столько бедствий.

Отпущенник выслушал его с волнением, и через несколько часов после того как Андреас рассказал Зенону об этом признании самоотверженного юноши, Зенон отправился к выздоравливавшему художнику, чтобы приветствовать его, как сына.

Мелисса нашла в Агафье сестру, о которой она так давно мечтала, и как отрадно было ей видеть, что глаза ее брата снова смотрят ясно и жизнерадостно!

Сделавшись христианином и мужем дочери Зенона, Александр остался художником. Имущество, которое приобрел Андреас, было употреблено им на постройку нового красивого храма на том месте, где прежде стоял дом резчика Герона.

Александр украсил этот храм прекрасными картинами. А так как и этой церкви было мало для быстро увеличивавшейся христианской общины, то явились и другие новые церкви. Для них Александр тоже написал картины, славившиеся в целом христианском мире и сохранявшиеся по ту пору, пока мрачное аскетическое рвение не изгнало искусство из христианских храмов и не уничтожило его произведений.