Второе его деяние имело куда большее практическое значение. Сей ученый муж был воспитателем Александра Македонского и, судя по успехам его ученика, добился на этом поприще выдающихся результатов.
Но в моих глазах все это было всего лишь прелюдией к главному. Итак, успокойте дыхание и сосредоточьтесь, это поможет вам глубже оценить все величие следующего подвига Аристотеля. Он сосчитал количество ног у мухи. И получил восемь!
Я долго думал, как он смог достичь такого. Первая мысль — в момент подсчета ученый был нетрезв до удвоения в глазах — не объясняла выведенной им цифры: ведь в этом случае ног было бы двенадцать. Но потом меня осенило — наверное, ему попалась муха, которой кто-то уже оборвал пару лапок. И вот, в очередной раз хлебнув из амфоры, ученый недрогнувшей рукой вывел на пергаменте: восемь.
Дело тут не в том, что старик ошибся. И даже не в том, что он не проверил результатов подсчета, хотя для хоть сколько-нибудь серьезного ученого это обязательно. Но его ошибку заметили только в конце восемнадцатого века! Попробуйте соврать что-нибудь так, чтобы в ваше вранье верили аж две тысячи лет подряд, и это при том, что установить истину может любой и за пару минут! Уверяю, вряд ли у вас получится. Ибо, при всем моем уважении к вам, вы все же не Аристотель.
Честно говоря, я немного сомневался в истинности всей этой мушиной истории, но во время второго визита в Англию получил совершенно железное подтверждение. Как-то раз Вильгельм привел ко мне какого-то ученого сморчка из Королевского общества и попросил описать ему животный мир Австралии. Я между делом спросил, сколько ног у европейской мухи, и с удовлетворением услышал, что их ровно восемь. После чего у меня разыгралось вдохновение, и я наплел ученому такого, что в ту ночь мне пришлось вместо посещения Элли корпеть над тетрадкой, в которую записывалась австралийская флора и фауна, ибо к утру я вполне мог забыть как минимум половину из рассказанного.
Но к чему это говорится? Перед своей эмиграцией в прошлое я скачивал из Интернета все, хоть самым краем относящееся к истории оружия и вообще техники, и среди прочего мне попалась довольно любопытная статейка. Вообще-то там рассказывалось о первых броненосцах, но в качестве иллюстрации утверждалось, что бомбическое ядро изобрел некий француз по имени Анри Пексан в начале девятнадцатого века. Для далеких от истории техники поясню, что речь идет о стрельбе полыми ядрами с порохом внутри.
Правда, это сразу показалось мне сомнительным — больно уж поздно! — и я полез искать подтверждения или опровержения. Второй источник утверждал то же самое — Пексан, тысяча восемьсот девятнадцатый год. Третий… десятый… я пожал плечами и принял это как данность. Но все же как-то раз спросил у Петра, знаком ли он с бомбическими пушками.
— А как же! — с энтузиазмом ответствовал царь. — Сам вот этими руками выпустил сорок семь бомб по Азову во время второй осады! А теперь подумываю, что такие пушки неплохо бы поставить и на корабли. Правда, больно уж они тяжелые, тут маленьким и даже средним кораблем не обойдешься.
В результате вместо открытия глаз дикому московиту, который, оказывается, разбирался в предмете уж всяко лучше меня, а тем более авторов скачанных статей, мне пришлось засесть за инженерный расчет бомбической пушки, с тем чтобы она получилась без лишнего веса. И готово это было только к нашему прибытию в Таганрог. В процессе чего я повнимательнее перерыл свой ноутбук и пришел к выводу, что, скорее всего, упомянутый Пексан сделал то же, чем занимаюсь я. То есть он приспособил бомбическую пушку для стрельбы по настильной траектории с корабля, по возможности облегчив ее при этом.
А вообще-то я готовился к небольшой местной экспедиции на Северский Донец. Наиболее тяжелый груз туда доставит катамаран, а солдаты, прихватив с собой полевую кухню, двинутся пешком, благо, весна уже вступила в свои права и дороги почти высохли.
Петр же развил бешеную деятельность по ускорению постройки так называемых царских хором, где вскоре должна была произойти ассамблея в честь визита в Россию его высочества Николая Баринова, австралийского принца. Ну и нас с Элли тоже — все-таки герцоги, тем более не просто заморские, а вообще заокеанские. Но это событие произойдет уже после моего возвращения из Донецка.
Кстати, во избежание путаницы следует уточнить, что в будущем очень любили давать совершенно разным населенным пунктам одинаковые имена. Например, Москва — это не только столица Российской Федерации. Городишко с таким названием есть и в Штатах. А лично я был еще в одной Москве, которая расположена в пятнадцати километрах от райцентра Ворошилово, причем эти километры идут по такой грунтовке, где не всякий раз проедешь и на тракторе. Население той Москвы временами доходило аж до пятнадцати человек.
Так вот, Донецков в двадцать первом веке тоже было два, причем располагались они недалеко друг от друга, хоть и в разных странах. И я собирался основывать свой Донецк на месте того, который изначально был Гундоровкой, а не того, коего «в девичестве» звали Юзовкой.
Пеший отряд, в том числе и англичане, туда направился на третий день после нашего прибытия в Таганрог, и предполагалось, что путь будет проделан за четверо суток. Австралийцы же должны были добраться до места на катамаране, но я не спешил: пусть пешая команда явится к месту рандеву раньше. Так что мы двинулись в поход незадолго до рассвета двадцать первого апреля. Через полтора часа, когда уже рассвело, катамаран был в устье Дона. Выделенный Петром лоцман Федосей, до того дремавший на носу в поставленной специально для него маленькой палатке, показал рулевому вход в гирло, убедился, что катамаран направился именно туда, и опять ушел в свою палатку.
Часов в девять утра мы прошли мимо Азовской крепости. А ничего так, впечатляет, подумал я, глядя на две сходящиеся под углом стены с башней между ними. Притом что крепость в основном была рассчитана на оборону от нападения с суши, ее обращенная к реке часть тоже внушала уважение.
На Дону было сравнительно оживленно, но практически все плыли навстречу, то есть к морю. Все правильно, сейчас, по высокой воде, самое время сплавлять из Воронежа все, что можно, а то потом будет перерыв до следующей весны для кораблей с осадкой больше двух метров. Впрочем, нашего катамарана это не касалось никоим образом.
К обеду мы уже поднялись до места, где в более поздние времена был основан город Ростов-на-Дону, а пока где-то тут должно быть урочище Богатый Колодезь. Но однозначно определить его я не смог, ибо, не очень ясно представляя себе, что же такое урочище, полез выяснять это в ноутбук. Ну а после того, что я там прочел, представление о предмете исчезло окончательно. Ибо написано было вот что: «Урочище — одна из морфологических частей географического ландшафта, сопряженная система фаций и их групп (подурочищ), объединяемых общей направленностью физико-географических процессов и приуроченных к одной мезоформе рельефа на однородном субстрате».
Посмотрев выведенное сначала слева направо, потом наоборот, затем по диагонали, я плюнул, закрыл ноутбук и постарался побыстрее забыть только что прочитанное. Тем более что, пока я, подобно барану, пялился на экран, мы прошли место, где это таинственное урочище находилось, будучи хрен знает к чему приурочено на субстрате.
А вообще-то Дон удивил меня полным отсутствием любых следов человеческой деятельности на его берегах. По самой реке навстречу нам то и дело попадались посудины всех размеров, но берега были девственно пусты.
Поздним вечером мы добрались до устья Северского Донца и пристали к острову напротив него, где и переночевали. В шесть утра вновь подъем — и в плавание, уже по более мелкой реке. На берегах было столь же безлюдно, но теперь даже лодки навстречу не попадались. Правда, один раз километрах в двух показалась было небольшая группа всадников, но она скрылась быстрее, чем мы смогли определить, кто это такие. Хотя лоцман считал, что это были ногайцы.
