4

Он бежал три дня подряд и за все это время почти не спал и не ел. Когда Мистер Зельц наконец остановился, он был уже где-то в северной Вирджинии, посреди большого луга в девяноста милях к западу от дома семейства Чоу. В двухстах ярдах перед ним солнце заходило за дубовую рощу. Полдюжины ласточек резвилось у него над головой, задевая крыльями траву в погоне за москитами, а в темных кронах певчие птицы допевали последние песни, перед тем как отойти ко сну. Мистер Зельц лежал в высокой траве, тяжело дыша и свесив на сторону язык, и думал, что произойдет, если он закроет глаза. Откроет ли он их на следующее утро? Он устал и хотел есть — многочасовой марафон измотал его. Но если он уснет, то, вполне возможно, уже никогда не проснется.

В надвигающихся сумерках он наблюдал за тем, как солнце опускается за деревья, и боролся с дремотой. Не прошло и двух-трех минут, как голову Мистера Зельца начали заполнять мысли о Вилли, зыбкие воспоминания — картинки прошедших дней, пропитанных дымными кольцами и запахом «Лаки Страйк», насыщенных невероятными похождениями. Но все это осталось в том мире, которого сейчас нет. И в первый раз после смерти хозяина подобные воспоминания не вызвали в Мистере Зельце чувства острой печали, в первый раз он понял, что память — это место, которое, как и любое другое, можно навещать, и что встречи с мертвыми не обязательно опасны: они могут быть и источником утешения и радости. Затем он уснул, но Вилли оставался с ним и во сне, совсем как живой, во всем своем блеске и великолепии. Он снова притворялся слепым, а Мистер Зельц вел его по ступенькам лестницы, спускавшейся на станцию подземки. Это был тот ветреный день в марте четыре с половиной года назад, тот самый день больших надежд и оправдавшихся ожиданий, когда они вместе отправились на Кони-Айленд, чтобы продемонстрировать Симфонию Запахов дяде Элу. Вилли надел в честь этого события шапку Санта Клауса. В этой шапке и с большим пластиковым мешком для мусора, где лежали материалы симфонии, на плече — таким тяжелым, что Вилли шел согнувшись, — он показался бы любому встречному карикатурой на Санту. Сказать по правде, когда они добрались до места, все пошло совсем не так, как хотелось, в частности потому, что дядя Эл оказался в плохом настроении. Он, конечно же, не был настоящим дядей Вилли — просто хорошим другом семьи, помогавшим родителям Вилли, когда те приехали из Польши, и только из-за теплых отношений с «мамой-сан» и ее мужем он позволял Вилли и Мистеру Зельцу тереться у него в магазине. Сказать по правде, бизнес у дяди Эла шел не особенно хорошо: в лавку курьезов приходило все меньше и меньше покупателей, так что некоторые товары лежали на полках уже по десять, двенадцать и даже двадцать лет. В последнее время лавка служила прикрытием для других занятий дяди Эла, по большей части — противозаконных, хотя и не всегда, но если бы тощий и болтливый Эл не зарабатывал деньги на фейерверках, букмекерстве и торговле крадеными сигаретами, он бы давно уже прикрыл свое пыльное заведение. Кто знает, какая муха укусила его в тот ветреный мартовский день, но когда Вилли ввалился со своей Симфонией Запахов и начал обрабатывать дядю Эла на предмет того, что это произведение превратит их в миллионеров, собственник магазина «Страна приколов» не проникся энтузиазмом своего лжеплемянника…

— Ты умом тронулся, Вилли, — сказал дядя Эл, — сообщаю тебе, если ты не в курсе, что ты — полный кретин.

А затем быстрехонько выставил его на улицу вместе с грузом запахов, ароматов и складными картонными лабиринтами. Отнюдь не обескураженный этим проявлением скептицизма, Вилли с воодушевлением начал сооружать симфонию прямо на тротуаре, полный решимости доказать дяде Элу, что он и впрямь изобрел новое чудо света. Но как только Вилли вынул из мешка различные элементы Симфонии Запахов (полотенца, губки, свитера, калоши, ящики для инструментов, перчатки), порыв ветра подхватил их, понес, разметав по улице в нескольких различных направлениях. Вилли стал ловить их, отпустив при этом мешок, который тоже улетел, а дядя Эл, несмотря на свою любовь к семье Гуревичей, стоял в дверях и смеялся.

Вот что произошло четыре с половиной года назад, но во сне, который приснился Мистеру Зельцу на лугу, они с Вилли так никогда и не выбрались из подземки. Они ехали на Кони-Айленд (на это указывал бело-красный колпак Санта Клауса, битком набитый мешок для мусора и шлейка Мистера Зельца), но если в день реальной поездки вагон был полон, то во сне в нем не было никого, кроме Мистера Зельца и Вилли, — только они вдвоем добрались до конечной станции. Как только Мистер Зельц обнаружил это различие, Вилли повернулся к нему и сказал.

— Не беспокойся, Мистер Зельц. Это не тогда. Это — сейчас.

— И что это означает? — спросил пес, и слова его — плод самоочевидной способности к речи — прозвучали так естественно и так ясно, что даже сам Мистер Зельц был потрясен происшедшим чудом.

— Это означает, что ты делаешь все не так, — ответил Вилли. — Убежал из Балтимора, шляешься по каким-то дурацким лугам, попусту моришь себя голодом. Ты на ложном пути, дружище. Или ты найдешь себе другого хозяина, или с тебя снимут шкуру.

— Но я ведь нашел Генри, — возразил Мистер Зельц.

— Хорошенький мальчонка, просто пальчики оближешь, но это не то, что надо. С маленькими беда. Они хотят быть хорошими, да не хватает силенок. Надо искать в других местах, Мистер Зельц. Выясни, кто здесь главный, кто принимает решения, и иди к нему. Иного пути нет. Тебе нужен новый расклад, но найдешь ты его, только если будешь действовать с умом.

— Я испугался. Откуда мне было знать, что его отец — такая дрянь?

— Так я же тебя предупреждал насчет китайцев, разве нет? Тебе надо было дать деру, как только ты увидел, куда попал.

— Но я все-таки убежал. Вот проснусь завтра утром и побегу дальше. Такая у меня жизнь сейчас, Вилли. Я бегу и буду бежать, пока не свалюсь.

— Не теряй веру в людей, Зельцик. У тебя будет немало разочарований, но ты должен крепиться и пытаться верить в них снова и снова.

— Людям верить нельзя. Теперь я знаю это.