– Если он хочет быть сам по себе, нормально, это я уважаю. Мы тоже будем сами по себе.

И вдруг, будто из ниоткуда, это приглашение. Просто телефонный звонок тети Элинор.

Мама подняла трубку и, конечно же, занялась всеми приготовлениями, она не хотела, чтобы я оставалась ночевать. Тетя Элинор предложила эту поездку, поскольку ехать долго, от сорока пяти минут до часа, а еще она сказала, что Одри огорчится, но мама ответила «нет», и все.

Итак, в то воскресенье – как сейчас помню! – дядя Ребхорн, тетя Элинор, Одри и Даррен приехали, чтобы усадить меня в его сверкающий черный «Линкольн Континентал», проехавший по нашей улочке из каркасных домов с покрытыми битумом стенами, будто катафалк, привлекая взгляды всех соседей. Папа ушел. «Не собираюсь тут торчать, – сказал он, – только для того, чтобы сказать «привет» и пожать руку сводному брату». Но мама была со мной, стоя у двери, когда дядя Ребхорн подъехал. Однако Ребхорны и мама даже не поговорили. Дядя Ребхорн просто посигналил, давая знать, что приехал, а тетя Элинор, хоть она и помахала рукой и улыбнулась маме, не вышла из машины и даже намеком не пригласила маму подойти и поговорить. Я бежала к дороге, затаив дыхание, – мне вдруг в страхе привиделось, что дядя Ребхорн заводит мотор своей огромной черной машины и уезжает, оставив меня в Хэмтрэмке. Я вскочила на заднее сиденье, чтобы сесть рядом с Одри.

– Садись быстрее, мешкать некогда, – сказал дядя Ребхорн, грубовато-добродушным тоном, будто из мультфильма, – так некоторые взрослые предпочитают говорить с детьми, в шутку. Или не в шутку. Тетя Элинор предостерегающе улыбнулась мне, прижимая палец к губам, будто давая понять, что не следует отвечать на замечание дяди Ребхорна. Я и не собиралась. Мое сердце колотилось от возбуждения, просто от того, что я оказалась внутри такого великолепного автомобиля!

Потрясающе было ехать из нашего пригорода в Детройт, где на улицах было множество чернокожих, которые, заметив «Линкольн Континентал» дяди Ребхорна, пялились на него, не скрывая изумления. Мы быстро выехали на Лутер-Драйв, потом на Эйт-Майл-Роуд и поехали на восток к озеру Сент-Клэр, где я никогда еще не бывала.

Я глазам своим не верила, такое все было красивое, когда мы свернули на Лейкшор-Драйв. Теперь уже я пялилась во все глаза. Особняки на зеленых холмах с видом на озеро! Столько высоких деревьев, столько листвы! Столько неба! Небо над Хэмтрэмком обычно было затянуто тучами, серое и скомканное, будто мокрое белье. Озеро Сент-Клэр темно-голубого цвета, будто на картине!

Почти всю дорогу дядя Ребхорн говорил, показывая на особняки богатых и известных людей. Помню только фамилии – Форд, Додж, Фишер, Уилсон. Тетя Элинор кивала и что-то тихо бормотала, а на заднем сиденье молчаливые и покорные Одри, Даррен и я глядели в тонированные окна. Я ощущала некоторую обиду и разочарование, потому что Одри, казалось, не обращала на меня внимания, сидя рядом со мной, будто каменная. Хотя, возможно, учитывая то, что дядя Ребхорн постоянно говорил, обращаясь ко всем в машине, Одри просто боялась его перебить. Даррен тоже не сказал ни слова никому.

Наконец мы свернули с Лейкшор-Драйв у берега Гросс-Пойнта на извилистую дорогу, носившую название Буэна Виста. Здесь особняки были поменьше, но все равно оставались особняками. Буэна Виста окончилась тупиком, где росли высокие и могучие дубы и вязы. В самом конце, у озера, стоял дом дяди Ребхорна – как я уже говорила, самый прекрасный из домов, какие мне доводилось видеть вблизи или заходить внутрь. Из светло-розового песчаника, будто светящегося, с красивейшей, увитой плющом галереей, четырьмя изящными колоннами, дюжинами обрешеченных окон, отражавших лучи солнца, будто улыбки, – дом выглядел как картинка из книги сказок.

А за ним простиралось небо цвета синей кобальтовой краски с еле заметными перьями облаков. Дядя Ребхорн нажал кнопку на приборной панели, и ворота из кованого железа открылись. Такого я еще никогда в жизни не видела.

Подъездная дорога тоже не была такой, какими я привыкла их видеть, эта была извилистой, идущей то вверх, то вниз, мощенная красивым, будто крохотные ракушки, розовым гравием. Дядя Ребхорн повел машину дальше, из-под колес полетели крохотные камешки, а ворота позади закрылись, будто по волшебству.

«Как повезло Одри жить здесь», – подумала я, грызя ноготь на большом пальце. Тысячу раз мама говорила мне этого не делать. «Все бы отдала за то, чтобы жить в таком доме», – подумала я.

Казалось, дядя Ребхорн меня услышал.

– Мы тоже так думаем, правда, – сказал он. К моему стыду, он глядел на меня в зеркало заднего вида и теперь подмигнул. Его глаза озорно светились. «Неужели я сказала это вслух, невольно?» Мое лицо залила краска.

Даррен, прижатый к дальнему подлокотнику, издал презрительный смешок. Он не особо смотрел на меня, когда я садилась в машину, всю дорогу он сидел надувшись, и мне казалось, что я ему не понравилась. Полноватый мальчишка с дряблой кожей, он выглядел скорее на двенадцать, чем на четырнадцать. Такая же кожа, как у дяди Ребхорна, цвета топленого сала, полные губы, но другие глаза – у дяди Ребхорна глаза блестели хитро. Глаза Даррена были тусклыми, близко посаженными и глядели недоброжелательно. Что бы он ни хотел показать своим смешком, дядя Ребхорн его услышал сквозь шум кондиционера (есть ли что-то, что не способен услышать дядя Ребхорн?) и заговорил тихо, вежливо и предупреждающе.

– Сын, следи за своим поведением! Иначе за ним станет следить кто-то другой.

– Я ничего не сказал, сэр. Я… – возразил Даррен.

– Даррен, – поспешно вмешалась тетя Элинор.

– …извините, сэр. Больше не повторится.

Дядя Ребхорн усмехнулся, будто в этом было что-то очень смешное или нелепое. К этому времени он уже подвел величественную черную машину ко входу в дом и выключил зажигание.

– Вот и приехали!

Как-то странно и немного страшно было входить в особняк дяди Ребхорна, поскольку для этого пришлось согнуться и протиснуться в дверь, даже Одри и мне – самым маленьким. Когда мы подошли к большой входной двери из резного дерева с великолепным сверкающим изображением бронзового американского орла, дверь, казалось, уменьшилась в размерах. Чем ближе мы подходили, тем меньше она становилась – не так, как обычно, когда приближаешься к предмету, и он зрительно становится больше.

– Осторожнее головы, девочки, – предупредил дядя Ребхорн, помахав указательным пальцем. У него была манера общаться бесцеремонно и насмешливо, будто все вокруг было смешным или становилось таковым от его смеха. Но его глаза, блестящие, как два куска стекла, были внимательны и серьезны.

– Пойдем, пойдем! Воскресенье, Шаббат, нечего мешкать! – воскликнул дядя Ребхорн, хлопая в ладоши.

Сбившись в кучку, мы оказались в чем-то напоминающем тоннель. Стоял сильный резкий запах вроде нашатыря. Сначала мне даже дышать было трудно, я начала задыхаться. Никто не обратил на это внимания, кроме Одри, которая тихонько взяла меня за запястье и прошептала:

– Сюда, Джун, и не зли папу.

Дядя Ребхорн шел впереди, следом тетя Элинор, Одри и я, на полусогнутых. Тоннель был слишком низким, чтобы встать, а идти на четвереньках тоже нельзя из-за битого стекла на полу. Почему так темно? Где окна, которые я видела снаружи?

– Разве не здорово! Мы так рады, что ты к нам сегодня присоединилась, Джун! – тихо сказала тетя Элинор. Как, должно быть, было неловко такой женщине, как тетя Элинор (красиво одетой в вязаный летний костюм цвета желтого тюльпана, в белых туфлях на высоком каблуке и чулках), идти на полусогнутых в такой тесноте! Однако она не жаловалась и улыбалась.

По моему лицу скользнули обрывки паутины. Я дышала быстро и прерывисто, будто плачу, и это меня пугало, поскольку я понимала, что дядя Ребхорн может обидеться. Одри несколько раз сжимала мое запястье, сильно, до боли, предостерегая, чтобы я молчала. Тетя Элинор тоже тихонько толкала меня локтем.

– Кто есть хочет – я проголодался! – радостно говорил дядя Ребхорн, потом повторял громче: – Кто есть хочет?