– Долбаная Служба Уборки, – буркнул Доннели. – Вечно они всю работу портят.

– Кучка громил, гангстеров, – согласился Камбро. Всегда лучше свалить вину на другой отдел.

– Так… так ты собираешься его выпустить?

– Вопрос не ко мне.

И он, и Доннели знали, человека из ящика следует отпустить, но ни один из них с места не сдвинется, пока из нужного отдела не придут нужные документы.

– Что у него сейчас?

– Высокочастотный звук. Частота для… а, черт!

Доннели увидел, как Камбро вскочил с кресла, схватил кухонный таймер и бросил его через всю комнату. Таймер разлетелся на куски. А Камбро принялся лихорадочно щелкать выключателями и убавлять регуляторы.

– Чертов таймер встал! Остановился!

Доннели тут же поглядел на холодильник.

– Слишком мощно и слишком долго, черт! Чертов таймер!

Они задумались над тем, что увидят, когда, наконец, откроют крышку.

Гаррет чувствует, что на этот раз все зашло слишком далеко, что ему придется заплатить слишком высокую цену.

Он терпит, потому что должен. Он на рубеже новой человеческой эры. Он первый. Он должен пережить эту трансформацию с открытыми глазами.

Наконец-то Гаррет говорит «я люблю тебя», пока еще не поздно.

Он должен прокричать это. Пока есть время.

И его барабанные перепонки рвутся.

Камбро пил кофе в комнате отдыха – с повисшими плечами, упершись локтями в колени, полный раскаяния.

– Никто никогда о защите от перегрузки не слышал? – спросил Доннели. – Таких, как в стерео ставят, чтобы они не взорвались?

Никакой реакции.

– Я глядел, когда открыли холодильник. Когда они забрали нашего парня?

– Этим утром. Я был за консолью, когда наконец пришел приказ.

– Эй… у тебя руки дрожат.

– Чет, я почти готов расплакаться. Я видел, что было с этим парнем, когда открыли холодильник. Никогда такого не видел.

Доннели сел рядом с Камбро.

– Скверного?

– Скверного.

Он ядовито усмехается. Звук больше похож на кашель или лай.

– Мы открыли ящик. Парень поглядел на нас так, будто мы только что забрали у него душу. Он был в крови, по большей части кровь шла из ушей. Он начал причитать. Чет, он не хотел, чтобы мы его оттуда доставали.

Скверно, когда такие вещи говорит профессионал, такой как Камбро. Доннели медленно вдохнул и выдохнул, успокаивая свой организм.

– Но вы его вытащили.

– Так точно, сэр. Приказ. А когда мы его вытащили, он свихнулся: выцарапал себе глаза, проглотил язык и задохнулся.

– Бог мой…

– Служба Уборки его забрала.

– Избавляться от тел у этих громил хорошо получается.

– Сигарета есть?

Доннели дал ему сигарету и прикурить. Закурил сам.

– Чет, ты не читал «Колодец и маятник»?

– Кино смотрел.

– Изначально это история парня, которого день за днем пытала инквизиция. Перед тем как ему предстояло последний раз упасть в колодец, его спасли французские солдаты.

– Вымысел.

– Ага, счастливый конец, и все такое. Мы сделали то же самое. Вот только парень уходить не хотел. Он там что-то узнал, Чет. Что-то, чего ни ты, ни я никогда не узнаем. А мы его вытащили, забрали из того, что он открыл…

– И он умер.

– Ага.

Они пару минут молчали. Не то чтобы оба отличались особой духовностью. Просто люди, которым платят за их способность делать дело. Но оба они не могли отделаться от раздумий о том, что же такое увидел Гаррет в этом ящике. Ни один из них не залезет в ящик, чтобы это выяснить. Тому слишком много причин. Тысячи.

– У меня для тебя подарок, – сказал Доннели.

И протянул ему новенький промышленный таймер. С техническим паспортом и гарантией. Камбро улыбнулся. Слегка.

– Отойдешь потихоньку, старина. Служба зовет. А потом выпьем.

Камбро кивнул и порадовался, когда Доннели братски похлопал его по плечу.

Он просто делал свое дело. В этом нет греха.

Доннели пошел по коридору, освещенному люминесцентными лампами, намеренно избегая маршрута, который пройдет мимо комнаты с холодильником. Сейчас он не был готов снова увидеть его открытым.

Доннели сделал себе в уме заметку – поискать книгу По. Он любил хорошие книги.

Это был один из самых прекрасных домов, какие мне довелось видеть вблизи. Внутри которых довелось побывать. Просторный, в три этажа, светло-розовый, как будто светился, из песчаника, как сказал дядя Ребхорн, – по индивидуальному проекту. Его проекту, разумеется. В одно из воскресений июля 1969 года они приехали за мной – дядя Ребхорн, тетя Элинор, двоюродная сестра Одри (моя ровесница) и двоюродный брат Даррен (на три года меня старше). Я была так взволнована, чувствуя себя совершенно особенной, – меня выбрали, чтобы пригласить в дом дяди Ребхорна на побережье Гросс-Пойнт.

Я вижу перед собой сверкающий дом, а потом вижу пустоту – странную прямоугольную пустоту и ничто. В центре того, что случилось в то воскресенье много лет назад, теперь чернота.

Я помню, что привело к черноте и что настало после нее. Не очень четко, но до определенной степени: мы, проснувшись, ошеломленные ярчайшим сном, помним обрывки сна, но не можем заставить их слиться в одно целое и увидеть их так, как было в этом сне. Я могу вспомнить черный прямоугольник, придать ему объем (он совсем не плоский, как холст картины), но признаю свое поражение в том, что ничего не вижу внутри его. Этот черный прямоугольник – посреди того воскресенья в июле 1969 года и посреди всего моего детства. Он стал одновременно и концом моего девичества.

Но откуда мне знать, если я не могу вспомнить?

Мне было одиннадцать лет. Впервые в своей жизни (и в последний раз), хотя тогда я этого еще не знала, сводный старший брат отца, дядя Ребхорн, повез меня поглядеть его новый дом и покататься на лодке на озере Сент-Клэр. Возможно, из-за моей двоюродной сестры Одри, которая была мне как родная, хотя мы редко виделись: скорее всего потому, что мама мне осторожно и намеренно равнодушно сказала, что у Одри нет друзей, как и у Даррена. Я спросила почему, и мама ответила, что просто нет. Это – цена, которую платишь, когда слишком быстро возвысишься в этом мире.

Наша семья жила в Хэмтрэмке, пригороде Детройта, и уже очень давно. Дядя Ребхорн тоже здесь жил, пока ему не минуло восемнадцать, тогда он уехал. Теперь, много лет спустя, он богатый президент «Акционерного общества Ребхорн по поставке автомобилей», женат на состоятельной женщине из Гросс-Пойнта, построил большой прекрасный новый дом у озера Сент-Клэр, о котором все говорили, но которого никто не видел (разве что снаружи?). Только не мои родители, они были слишком горды, чтобы так унижаться, однако остальные родственники, по их словам, ездили до самого побережья Гросс-Пойнт, чтобы, открыв рот, глазеть на розовый особняк дяди Ребхорна, остановившись на Буэна Виста Драйв. Не будучи приглашены, они не смели позвонить в установленный на воротах из кованого железа звонок, подъездная дорога была перекрыта. Дядя Ребхорн, которого я совсем не знала, давно порвал с Хэмтрэмком; говорили, что он «презрел» свою родину и семью. В этих словах была изрядная доля ревности и зависти, но втайне все надеялись на то, что когда-нибудь он о них вспомнит, поделится с ними своей неслыханной удачей – только представьте себе, родственник-миллионер! Они все время присылали ему открытки, приглашения на свадьбы, сообщали о рождении, крещении детей, конфирмации. Иногда даже телеграммы отправляли, поскольку номера телефона дяди Ребхорна не было в справочнике, номера не знали даже его братья. Папа говорил мрачным и унылым голосом, который мы старались слышать как можно реже: