Как может опыт быть твоим, если ты не можешь вспомнить? Это предел того, что я хочу знать. Если я не могу вспомнить его, тогда как мне вернуться к нему, чтобы осознать, не говоря уже о том, чтобы что-то изменить? И почему я дрожу, если сегодня солнце палит нещадно, сквозь сухую листву, которая трещит, как папье-маше? Но я продолжаю дрожать-дрожать-дрожать. Если есть на небесах Бог, молю, помилуй меня.
После воскресного обеда мы отправились кататься на озеро. У дяди Ребхорна была чудесная белая парусная лодка, покачивающаяся у края причала, на озере, ярко-синем и блестящем в лучах солнца. В тот солнечный ветреный день на озере Сент-Клэр было много парусных лодок, катеров и яхт. Я в восхищении глядела на них, пока мы ехали по Лейкшор-Драйв. Потрясающее зрелище, какого не увидишь в Хэмтрэмке!
Но сначала нам надо было переодеться. Все мы, сказал дядя Ребхорн, должны одеться в купальные костюмы.
Одри и я переоделись в темной каморке под лестницей. Это была комната Одри, и никто не должен был нас здесь побеспокоить, но дверь открылась внутрь, и Одри захныкала: «Нет, нет, папочка», – нервно смеясь и пытаясь придержать дверь рукой. Я была застенчивым ребенком. Когда нужно было переодеться в школе перед физкультурой, я поворачивалась к остальным девочкам спиной и переодевалась максимально быстро. Даже показать другой девочке нижнее белье мне было стыдно, и я бешено краснела. Дядя Ребхорн был по другую сторону двери, мы слышали его резкое дыхание. Однако голос его был веселым.
– Гм-м… озорные девочки, вам помочь белье снять? Или купальные костюмы надеть?
– Нет, папа, пожалуйста, – сказала Одри. Ее глаза расширились. Казалось, она уже не осознает, что я здесь, будто она тут одна, в своей комнате, дрожащая и скрючившаяся. Я тоже испугалась, но подумала, почему бы не пошутить над дядей Ребхорном, если он над нами шутит, если уж такой он человек? Ведь он нам вреда не причинит? Самое большее, что делали мне взрослые в мои одиннадцать лет, так это когда дедушка меня защекотал так, что я вопила сквозь смех и брыкалась, но это было не один год назад, я была еще совсем ребенком. Хоть я и не любила, когда меня щекочут, не было ни больно, ни страшно – так ведь? Я попыталась шутить с моим дядей через дверь, сказав со смехом:
– Нет-нет-нет, держитесь подальше, дядя Ребхорн! Нам не нужна ваша помощь, не нужна совсем!
Мгновение было тихо, потом дядя Ребхорн довольно усмехнулся, а затем послышался громкий голос тети Элинор. Мы услышали резкий шлепок и крик, – женский крик, который мгновенно оборвался. Напор на дверь ослаб, и Одри толкнула меня.
– Пошевеливайся! – зашептала она. – Ты, дурочка тормозная, пошевеливайся!
Быстро и в безопасности мы переоделись в купальные костюмы. На удивление, они у меня с Одри оказались похожи, мы были в них будто двойняшки, в розовых купальниках с эластичным верхом, плотно обтягивающим наши плоские груди. На моем были вышиты изумрудно-зеленые морские коньки, а у Одри внизу были небольшие оборки, как юбочка.
Поглядев на мое лицо, на котором, должно быть, была обида, Одри обняла меня тонкими холодными руками. Я думала, она скажет, как я ей нравлюсь, что я ее любимая сестра, что она рада меня видеть… но она не сказала ничего.
За дверью дядя Ребхорн кричал и хлопал в ладоши.
– Давайте шевелите своими чудными маленькими попками! Хоп-хоп! Время не ждет! Накажу строго, если солнце упустим!
Одри и я вылезли наружу в купальных костюмах, и тетя Элинор схватила нас за руки, раздраженно цокая и спешно таща вперед. Нам пришлось протиснуться в небольшую дверь – скорее, дыру в стене, и мы оказались снаружи, на газоне позади дома дяди Ребхорна. Роскошная зеленая трава при ближайшем рассмотрении оказалась синтетической, такую полосами кладут на мостовую. Склон круто спускался к причалу, будто рука великана подняла его позади нас, и пришлось быстро спускаться. Дядя Ребхорн и Даррен бежали впереди, в одинаковых плавках – золотистых с синей каймой. Тетя Элинор переоделась в закрытый белый шелковый купальник, обнажавший ее костлявые плечи и верх впалой груди. Увидев ее такой, я была шокирована. Окликнув дядю Ребхорна, она сказала, что плохо себя чувствует, что от солнца у нее началась мигрень и прогулка по озеру сделает ей только хуже. Спросила разрешения остаться дома.
– Ты идешь с нами, будь ты проклята! – крикнул дядя Ребхорн через плечо. – Зачем мы купили эту гребаную парусную лодку, если не кататься на ней?
Тетя Элинор вздрогнула и прошептала: «Да, дорогой».
Дядя Ребхорн подмигнул Одри и мне.
– Гм! Так-то лучше, «да, дорогой». Сучье вымя.
К тому времени, когда мы забрались на палубу парусной лодки, подул прохладный ветер, и солнце исчезло, будто утянулось в слив. Это было больше похоже на ноябрь, чем на июль, затянутое плотными облаками небо – серое, будто застывший бетон.
– …купил эту гребаную парусную лодку, чтобы кататься, бога ради – ради семьи, всей семьи, – внезапно сказал дядя Ребхорн.
Парусная лодка ринулась в пенные волны, будто живое существо, когда дядя Ребхорн отдал швартовы и повел ее вперед.
– Первый помощник! Смотри в оба! Где ты, парень, черт тебя дери? Пошевеливайся! – выкрикивал дядя Ребхорн команду за командой бедному Даррену, который спешно повиновался, дергая за канаты в своих пальцах и пытаясь переложить тяжелый и отсыревший главный парус. Казалось, ветер дует со всех сторон сразу, паруса беспомощно полоскали и хлопали. Даррен старался изо всех сил, но он был неуклюжий, с плохой координацией и очень боялся отца. Пухлое лицо Даррена стало пепельным, глаза метались, как у безумного, его золотые плавки, сделанные из блестящей ткани (искусственный шелк?), так сильно обтягивали тело, что над ними нависал поясок жира, смешно колыхнувшийся, когда он, отчаянно стараясь выполнить команды дяди Ребхорна, упал на одно колено, встал, поскользнулся и упал снова, на этот раз прямо животом на скользкую палубу. Дядя Ребхорн, одетый только в плавки и матроску с козырьком, натянутую на его большую голову, безжалостно орал.
– Сын, вставай. Приводи к ветру этот гребаный парус, иначе это мятеж!
Лодка уже отошла метров на десять от причала, рыская в воде, и уже вовсе не походила на синюю воду с картины, которую я видела с берега. Она стала темной, металлически-серой, маслянистой и выглядела холодной. Завывал ветер. Каюты на парусной лодке не было, все находились снаружи, а единственное сиденье занял дядя Ребхорн. Я перепугалась, что лодка утонет или меня снесет в воду ветром и я сама утону в этих бешеных пенных волнах, перекатывающихся через палубу. Я никогда не бывала на таких лодках, только на небольших прогулочных, с веслами, вместе с родителями на пруду в Хэмтрэмк-Парке.
– Разве это не веселье? Разве нет! Ходьба под парусом – самое потрясающее… – крикнула мне тетя Элинор с широкой натянутой улыбкой, но дядя Ребхорн, видя мое побелевшее сморщенное лицо, перебил ее.
– Сегодня никто не утонет, в особенности ты. Соплячка неблагодарная!
Тетя Элинор ткнула меня локтем и улыбнулась, прижимая палец к губам. Конечно, дядя Ребхорн всего лишь шутил.
Пару минут казалось, что паруса поймали ветер и лодка идет правильно, не вихляя. Даррен изо всех сил держал канат, чтобы главный парус сохранял нужное положение. И тут мимо нас пронеслась ослепительно белая яхта, втрое больше лодки дяди Ребхорна, будто призрак среди летящей пены. Попав в кильватер, лодка дяди Ребхорна задрожала и рыскнула. Раздался резкий раздраженный гудок. Поздно. Нос парусной лодки ушел под воду, ледяные волны прокатились по палубе, лодка бешено закачалась. Я уже не видела Одри и тетю Элинор, вцепившись обеими руками в потрепанную веревку, чтобы меня не смыло за борт. Как я ныла от страха и боли!
«Это тебе в наказание, теперь ты знаешь, что ты плохая».
Дядя Ребхорн сидел на носу лодки, выкрикивая Даррену команды, который не успевал их выполнить, и главный парус внезапно развернуло. Пролетев у меня над головой, он сшиб Даррена в воду.
