Сиривальд обернулся к матери:

— Ну что там было? Ну расскажи!

— Там убили двух человек, — бесстрастно отозвалась Аннора. — И больше ни о чем не спрашивай.

По тону ее Сиривальд понял, что с ним будет, если он ослушается. Мальчишка кивнул — тон этот был ему знаком хорошо.

Аннора нашарила крынку с самогоном и сделала большой глоток.

— Мне немного оставь, — предупредил Гаривальд.

Ему тоже хотелось упиться до беспамятства. Аннора отхлебнула еще и отдала крынку мужу. Самогон переходил из рук в руки, пока супруги не повалились на лавку бок о бок.

Когда Гаривальд проснулся, то пожалел, что альгарвейцы его не повесили. Голова звенела, как наковальня под кузнечным молотом, а во рту словно куры нагадили за ночь. Когда крестьянин попробовал опохмелиться, желудок бурно запротестовал.

И как только Гаривальд пришел в себя, перед глазами его снова возникли повешенные партизаны. Это показалось ему неплохим поводом допиться до белой горячки. И не просыхать до самой весны, если не дольше.

Аннора, стоило ей открыть глаза, тоже с несчастным лицом потянулась к крынке. Гаривальд подвинул ей самогон. Жена его отчаянно присосалась к посудине, потом, морщась, утерла рукавом губы.

— Это взаправду было, — прохрипела она.

— Ага. — Звук собственного голоса показался Гаривальду невыносимым. А ответ — еще хуже.

— Мы, конечно, не хотели видеть у себя рыжиков, но я не думала, что они утворят… такое, — прошептала жена.

— Я тоже, — признался Гаривальд. — Теперь нам не придется дивиться байкам стариков о том, чего они насмотрелись в Войну близнецов. Теперь мы сами знаем.

В мозгу его начала складываться новая песня — о том, как двое ункерлантских партизан молча встретили свою смерть. С этой песней ему придется осторожничать еще пуще, чем с большей частью тех, что он уже сочинил. Но у тех двоих остались друзья в лесах, друзья, которые ускользнули из лап альгарвейцев. Они захотят услышать такую песню — погибшие были их товарищами. Кроме того, когда прилаживаешь размер и рифму, забываешь о похмелье…

Ближе к концу дня, когда крестьянину пришлось выйти из дому, он смог добавить к новой песне еще несколько подробностей. После казни альгарвейцы-фронтовики покинули Зоссен, а виселицу оставили. Тела раскачивались на ветру. Снять их никто не осмеливался. У обоих на груди висели наскоро намалеванные таблички. Написано было по-ункерлантски — Гаривальд признал буквы, хотя сам читать и не умел. Должно быть, там говорилось о том, кто были казненные и что глупо сопротивляться альгарвейцам. Что еще могли там накорябать солдаты Мезенцио?

Гаривальд поторопился домой. Слова вихрем кружились в голове. Запершись в избе, он вновь припал к крынке с самогоном. Аннора, судя по расслабленному выражению лица, пила беспрерывно все это время. Теплые стены и жаркая печь уберегали крестьян о зимних морозов, так же как деревенские избы уберегали от самых страшных ужасов войны. Но теперь война пришла к ним в дом. Альгарвейцы открыли ей дверь.

— Будь они прокляты! — прохрипел Гаривальд.

Жене его не понадобилось спрашивать, о ком речь.

— Будь они прокляты, — пробормотала она. — Чтоб их силы преисподние побрали…

— Пьокьяты! — весело повторила за ними Лейба.

Она еще не понимала смысла слов — но если родители так упорно это повторяют, значит, интересно.

Слезы — легкие пьяные слезы — покатились по щекам Гаривальда. Он в отчаянии прижал в груди точку. Лейба пискнула и попыталась вывернуться — отцовская ласка доставалась ей нечасто. Но Гаривальд только что посмотрел смерти в лицо, и страх не оставлял его.

Пекка почти жалела, что не может поставить этот опыт в родном Каяни и придется тащиться в Илихарму. Потерпеть неудачу в столице Куусамо, потерпеть неудачу, когда все семеро князей надеются на успех, будет еще унизительней, чем потерпеть ее дома, где неудач было немало.

Оба старых чародея, вызвавших ее — фактически приказавших — приехать в Илихарму, встретили Пекку на вокзале. И оба рассмеялись, услышав о ее страхах.

— Глупости, моя дорогая, — утешил ее Сиунтио. Улыбка озаряла его широкое скуластое лицо. Седой волшебник походил скорее на доброго дедушку, чем на ведущего чародея-теоретика своего поколения. — Я уверен, все пройдет как по маслу

Пекка пригладила прядку черных прямых волос, которые ледяной ветер все время бросал на глаза. Климат в Илихарме был помягче, чем в южном Каяни, но с тропическими пляжами северной Елгавы столицу трудно было перепутать.

— В первый раз мы проводим опыт на расходящихся рядах, — промолвила она. — Слишком многое может случиться.

Теперь расхохотался Ильмаринен. Если при взгляде на Сиунтио Пекке на ум приходил образ добродушного деда, то при виде его спутника — образ двоюродного дядюшки-»черной овцы» в семье. Однако в своей специальности он уступал только Сиунтио, и то многие — включая прежде всего самого Ильмаринена — ставили его на первое место, а не на второе.

— И чего вы больше опасаетесь? — поинтересовался он, бесцеремонно разглядывая чародейку. — Что не случится ничего или случится слишком много?

У него был талант задавать неприятные, но важные вопросы.

— Если не случится ничего, — ответила Пекка, подумав, — то я буду умирать от стыда. А если случится слишком многое, можно и всерьез помереть.

— Мелко плаваете, — жизнерадостно объявил Ильмаринен. — Если все пойдет вразнос, мы захватим с собой в могилу половину Илихармы — а то и город целиком, если повезет.

Пекка не назвала бы это везением, но спорить с Ильмариненом себе дороже.

Сиунтио сурово глянул на своего давнего помощника:

— Это, как тебе прекрасно ведомо, маловероятно. Мы имеем понятие о масштабах задействованных сил. Мы же работаем не в эпоху Каунианской империи, когда чародеи понятия не имели о теоретических основах своего ремесла.

— Об основах и мы не имеем понятия, — отозвался Ильмаринен с неприятным педантизмом. — Иначе мы пользовались бы ими, а не ставили бы опыты.

Пекка полагала, что он прав, но надеялась, что ошибается. Сиунтио попросту не позволил втянуть себя в спор.