– Перенаселенность! И ее последствия: из-за отсутствия другой пищи люди начнут поедать друг друга.

– Да они и сейчас это делают.

Она приносит чашки одну за другой, поскольку з моем холостяцком хозяйстве пет подноса, и ставит на столик, придвинутый для большего удобства к моей кровати. Затем натюрморт пополняется ложечками, сахарницей и печеньем на блюдце.

Приподнявшись, опершись на подушку, я беру чашку, громоздкую и тяжелую, словно кувшин. Чай, печенье и задушевная беседа – ну совсем как во времена молодости моей тетушки.

– Значит, большая любовь – это особая глава… – говорю я. – Успокойтесь, я не буду настаивать, чтобы вы ее рассказали.

– Если бы и захотела, не смогу. Такой главы просто не существует.

Отпив из своего «кувшина», Лиза бросает взгляд на меня и спрашивает:

– Тони, если вам повстречается на улице женщина, при виде которой у вас внезапно екнет сердце, как вы поступите?

– Я не знакомлюсь на улице.

– Но если вы встретите женщину, я хочу сказать – ту, единственную, без которой ваша жизнь окажется бессмысленной, вы пройдете мимо?

– Знаете, разница между всеми и «той единственной» не особенно бросается в глаза…

– Почему она должна бросаться в глаза? Ее необходимо ощутить.

– Как?

– Так же, к примеру, как если бы вас ударило током.

– Когда бьет током, люди шарахаются в сторону.

– А вы всегда шарахаетесь в сторону?

– Иногда по глупости не делал этого. О чем впоследствии жалел.

Лиза молчит – кажется, она шокирована, – и какое-то время мы целиком поглощены своими «кувшинами».

– Как старики? – спрашиваю я.

– Димов немного оклемался. Стал выходить в гостиную.

– Все еще злится на Несторова?

– Нет, они поладили. Первое время сидели молча, не обращали внимания друг на друга, но теперь опять переругиваются. Вчера вечером, например, поцапались – была передача о молодежи.

– Ясно: Несторов твердил, что у нынешней молодежи ветер в голове, а Димов доказывал обратное.

– Не совсем так – они оба ее поносили, только с разных сторон.

– Старики всегда считают, что молодежь нынче никудышная. К здоровому организму склероз обычно относится с подозрением.

– Возможно, – соглашается Лиза, и берет сигарету. – Но когда приходит смертный час, вполне естественно поразмыслить над тем, что остается после тебя. И кому ты все оставляешь, в надежные ли руки передаешь…

– Вот именно: разве может склероз обойтись без сомнений и подозрений? Как подумаю, что и мне осталось не так много до этого возраста, меня просто в жар бросает.

Лиза закуривает и задумчиво глядит на меня:

– Вам нечего бояться.

– Считаете, мне не грозит склероз?

– Считаю, что вам нечего завещать… да и некому…

– Верно, – киваю я. – И вы не можете себе представить, как это меня утешает.

Да, она «успокаивает» меня подобными замечаниями, размышляю я, когда Лиза удаляется в свой чулан. А главное, невольно приходишь к мысли, что она права. Но после долгих размышлений я все-таки думаю, что она права лишь наполовину. А если я наполовину бесчувственный, наполовину мизантроп, наполовину беспринципный – много это или мало? И почему наполовину? Мне вдруг начинает казаться, что этого «наполовину» вполне достаточно, чтобы меня презирали.

Следующий день начинается с того, что меня навещает старый знакомый – тот, что служит в милиции. Это уже второй его визит ко мне. Первый, в больнице, был совсем короткий, поскольку тогда я еще плохо соображал, и беседа касалась только имен и адресов.

– Теперь ты мне расскажи все с самого начала и как можно подробнее, – просит он, когда Лиза уходит.

Я рассказываю. Он молчит; молчание его длится и после того, как я умолкаю, будто ему жаль обронить хотя бы словечко. Наконец гость признает:

– Да, немало ты потрудился, чтобы тебя так отдубасили. Если бы они тебе накостыляли там, куда ты забрел сначала, тебе по крайней мере не пришлось бы так много ходить.

– Это все, что ты можешь сказать?

– А что еще?

– Например, поймали ли Киро.

– Никакого Киро не существует.

– Но ведь он живет в том доме, возле которого меня нашли.

– Тебя нашли не возле дома, а посреди улицы. И ни там, где ты сказал, ни поблизости никакой Киро не проживает.

– Так… Мони меня одурачил. Но он, должно быть, все-таки что-то знает!…

– Неизвестно, где он, этот твой Мони. Гараж, как выяснилось, принадлежит его двоюродному брату. – Мой знакомый недовольно косится на меня. – Говорил же тебе, не вмешивайся не в свое дело. Самодеятельностью ты только осложняешь работу нам. Теперь они все до одного попрятались.

– Куда они денутся, – бросаю я, чтобы его успокоить.

– Если на то пошло, то у них и прятаться нет оснований.

– Но это же отпетые мошенники, бандюги.

– Так ты считаешь. А где факты?

– Вот, пожалуйста, чем не факт? – тихо говорю я, касаясь рукой забинтованной головы.

– Тогда скажи мне, кто это сделал.

– А история с перстнями?

– И здесь то же самое. Если уж докапываться, если уж выводить кое-кого на чистую воду, то неизбежно наталкиваешься на твою приятельницу.

– Обобрали ее как липку!

– Кто? Когда? Каким образом? – Он опять недовольно смотрит на меня и добавляет: – Может, у вас в журналистике и можно чего-то добиться словом. Но в нашем деле нужны улики, вещественные доказательства, свидетельские показания, а их пока что нет.

– Будут они у вас! – говорю я.

Он, как видно, уловил какой-то скрытый смысл в моих словах, потому что, вскинув вверх указательный палец, назидательно изрекает:

– Они у нас будут, если ты перестанешь путаться у нас под ногами. Считай это нашим тебе предупреждением!

Ну и сухарь. Мог бы хоть спросить, как моя голова.

Голова так себе. Во всяком случае, я чувствую, что пока она у меня на плечах. «Очень горько сознавать, что вы пострадали из-за меня», – сказала Лиза, когда пришла навестить меня в больнице. Я ответил, что пострадал вовсе не из-за нее, и это правда. Как бы ты ни присмирел после того как тебя порядком отдубасили, этого хватает ненадолго – ты неизбежно будешь пытаться взять реванш. По крайней мере до тех пор, пока тебе не влетит дополнительно. Что и случилось.