Потом он повернул в сторону выстроившихся у доски воспитанниц свою классическую голову с греческим носом и красивой белокурой бородой и вежливо предложил Воронской доказать равенство прямых углов.

Вопрос, предложенный Лиде, принадлежал к числу простых, пройденных девочками еще в четвертом классе, но Лида никак не могла найти сегодня сходство между линией ABC и ЕСВ, потому что солнце сияло слишком ярко, а небо синело уж чересчур красиво, и белокурая борода и такие же волосы Аполлона Бельведерского казались вылитыми из золота и бронзы в этот светлый, яркий утренний час.

Эти золотые волосы овладели, казалось, вниманием стриженой девочки, и она уже подыскивала строфы, посвященные им:

Линии ABC и ЕСВ уже окончательно переставали существовать для нее, как неожиданно позади вызванных воспитанниц кто-то чихнул сильно и громко.

Зинзерин, Медникова и весь класс замерли от неожиданности. Чихал кто-то невидимый, находившийся в стороне и от вызванных воспитанниц, и от всего класса.

Словом, чихала Додошка в "сфере".

Девочки испуганно переглянулись.

"Что-то будет?! Что-то будет?!" — мысленно пронеслось в душе каждой, и все глаза с тревожным ожиданием впились в Аполлона. Но тот, казалось, не обратил внимания на это обстоятельство и продолжал спрашивать «поправочных», усиленно, по своему обыкновению, потирая руки.

Ему кое-как посчастливилось стряхнуть рассеянность Лиды, помочь ей выпутаться с уравнением углов, и, способной ко всякой науке, кроме математической, девочке удалось довести свою несложную задачу до конца.

Берг тоже довольно бойко проделала уравнение на доске, а Эльская, при усиленной помощи Зинзерина, решила на другой доске несложную геометрическую задачу.

Ответивших отпустили на место. Волнение среди «поправочных» кое-как улеглось, но зато оно вспыхнуло в душе самого математика.

Время говорить речь приближалось, а несчастный Аполлон Бельведерский все не мог приступить к ее началу. По классу прошел легкий гул, чуть уловимый, как шелест утреннего ветерка.

Это чуть слышно сморкались и откашливались девочки перед началом столь ожидаемой речи.

И вот Зинзерин начал. Он схватил с кафедры линейку, безжалостно стиснул ее обеими руками и, обливаясь чуть ли не десятым потом, обвел тоскующим взглядом класс. Обвел и… остановил глаза свои на «сфере». Внезапная мысль, очевидно, осенила его голову, и он очутился у огромного глобуса.

— Девицы… — робко прозвучал его голос. — Вот перед вами изображение земного шара, т. е. мира… Вы видите этот мир, этот огромный мир с его планетами, с его Вселенной… По этому миру рассыплетесь вы… — тут он поднял линейку и слегка ударил ею по верхней оболочке "сферы".

— Апчхи!.. — четко и ясно послышалось изнутри и почти тотчас же повторилось еще более явственным, громким звуком, еще… еще…

— Апчхи!.. Апчхи!.. Апчхи!..

Класс не выдержал на этот раз и дружно фыркнул.

Зинзерин с минуту мялся на месте, подозревая какую-то злую шутку.

Но речь надо было окончить во что бы то ни стало, и все усилия математика сводились теперь к окончанию этой речи.

— И вы рассеетесь по свету, — с легким дрожанием в голосе продолжал он, — и понесете всюду с собою тот светоч знания, который затеплили здесь, в этих стенах, ваш ум, ваши сердца, ваши души… И где бы вы ни находились — на севере ли, на юге или…

Тут черная линейка в руке Аполлона энергично ткнулась в то место «сферы», где обозначался север. Но при этом злополучная палочка наскочила на не менее злополучный крючок, единственную задвижку «сферы». Крючок отскочил, «сфера» раскрылась, как бы раскололась на две равные части, и Додошка, как ядро из пушки, с шумом вылетела из нее. Вылетела и растянулась на полу у самых ног Аполлона.

И что это была за Додошка!..

Классная девушка, прислуга, очевидно, давно не вытирала пыль внутри «сферы», и она толстым слоем облепила девочку. В первую минуту не было видно ни зеленого платья Додошки, ни ее черной головки, блестящей как вакса, ни ослепительно белого передника и пелерины. Все было сплошь покрыто отвратительным густым серым налетом пыли, облако которой закружилось по всему классу, как кружатся в летний вечер над болотом тучи комаров.

— Апчхи!.. Апчхи!.. Апчхи!.. — слышалось то здесь, то там неумолкаемое чихание девочек от немилосердно залезавшей в рот и в нос пыли.

— Ха-ха-ха!.. — вторил ему хохот девочек.

Сама Додошка чихала без передышки. Чихая, поднялась она с полу, чихая, отвесила реверанс оторопевшему учителю, который из опасения расчихаться от целого потока пыли, струившегося прямо в его греческий нос, усиленно покачивал справа налево классической головой греческого бога.

Наконец пыль поулеглась немного, кто-то догадался закрыть «сферу», и Аполлон Бельведерский обрел возможность снова говорить.

— Госпожа Даурская, то есть… вот именно… нехорошо-с… Мне сказали, что вы в лазарете… а вы… то есть, почему же вы это туда-с?… Благоволите объясниться… если возможно, — обратился он к злополучной Додошке, красноречивым жестом указывая на "сферу".

Та стояла истуканом и оторопело моргала длинными ресницами.

"Благоволить объяснить" было однако необходимо, и она уже открыла рот, но, увы!.. — могла только промычать нечто малопонятное как для учителя, так и для всего класса, потому что, по обыкновению, рот Додошки был занят всем запасом леденцов.

— Садитесь, Бог с вами, госпожа Даурская… Надеюсь, на экзамене вы постараетесь загладить свою вину передо мною, — нашел в себе силы улыбнуться учитель. — А теперь, девицы, я хочу вам сказать на прощанье, что, разлетевшись по всему свету, подобно стае вольных пташек, вы унесете с собою тот священный огонь познаний, который зажгли в вас в этих благотворных стенах… и… и… апчхи!.. — неожиданно чихнул математик и, бросив взгляд отчаяния сначала на злополучную «сферу», потом на не менее злополучную Додошку, стремительно поклонился, приложил к носу платок и быстрее молнии исчез за дверью.

Прозвенел звонок. Классная девушка с грохотом захлопнула форточку. Почти одновременно с шумно вбежавшею из коридора толпою воспитанниц вошел нервной, развинченной походкой человек в виц-мундире, с огненно-рыжей растительностью на голове, с очками на носу, историк Стурло, или "Рыжебородый Тор" по прозвищу неумолимых институток.

Гроза лентяек и долбежек одновременно, Николай Петрович Стурло требовал сознательного и честного отношения к своему предмету, который он любил всей душой.

— Задалбливанием и зубрежкой вы меня не надуете, — говорил он часто самым лучшим ученицам класса, — вы мне выводы-с подавай-те-с… Причину и следствие того-с или другого-с факта… Чтобы я знал, что у вас в голове мозги-с, а не труха-с сенная…

Он был нервен, зол, взыскателен, но справедлив, и хотя его боялись, но любили почти все его многочисленные ученицы.

Сегодня, на последнем уроке Стурло, все сидели как на иголках. "Скажет или не скажет прощальную речь?" — мелькало в каждой юной головке.

Обожательница Стурло — Малявка — приготовила своему кумиру мелок в великолепном наряде из тюлевой бумаги с ослепительно розовым бантом из атласных лент. Мелок в виде кукольной балерины лежал на самом видном месте у чернильницы.

Когда Стурло понадобилось написать программу по хронологии, он схватил мелок, подошел к доске и тотчас же, брезгливо гримасничая, отшвырнул от себя нарядную "штучку".

— Черт знает, что такое!.. Писать нельзя!.. Дайте мне что-либо попроще, девицы, — морщась, бормотал он, в то время как багровая от смущения Малявка делала над собой самые страшные усилия, чтобы не расплакаться навзрыд от обиды.