Экзамен математики, продлившийся часа три, показался вечностью для Лиды.
Но вот, наконец, последняя из выпускных спрошена, девочек выводят из залы минут на двадцать, пока идет совещание между экзаменаторами и ассистентами, и снова приводят для оглашения полученных отметок.
— Воронской двенадцать, — слышит Лида, но она почти не рада высшему баллу.
Большой Джон, недовольный ею друг, вот кто занял теперь мысли девочки.
А Большой Джон, сделав общий полупоклон, спешно направился между рядами институток к выходу из зала.
"Большой Джон уходит! Уходит такой чужой, строгий и далекий!.. Нет!.. Нет!.. Нельзя его отпустить так! Надо выяснить все, во что бы то ни стало…" — Лида, нарушая все правила институтских традиций, выскакивает из залы и несется вслед за Большим Джоном.
Широко шагая своими длинными ногами, он идет далеко впереди. Вот он завернул за угол и должно быть уже спускается с лестницы.
Так и есть… Сейчас он спустится, и ей уже не догнать его…
— Большой Джон, остановитесь!..
Этот крик — крик боли, страха и мольбы вырывается из самых недр маленького сердца. Он достигает ушей большого, крупно шагающего человека. Большой Джон останавливается в самом низу лестницы, на последних ступеньках.
— Большой Джон, что случилось?… Да говорите же, говорите!
— Маленькая русалочка, — говорит Большой Джон все тем же чужим, незнакомым голосом, — я узнал сейчас от моего товарища, что ваша классная дама, госпожа Фюрст, вышла в отставку по вине своих бывших воспитанниц. Вы не послушались меня, несмотря на то, что я советовал и просил во что бы то ни стало помешать этому. Она была сильно больна вследствие нервного потрясения… и теперь… теперь…
— Теперь ей лучше, Большой Джон? Я видела еще недавно Карлушу, ее маленького племянника, и он сказал, что теперь…
— Теперь она умирает.
Весь день было душно. Зной опутал, как огромный паук, город, деревья, скверы. К вечеру разыгралась гроза, оглушительная, несущая, казалось, гибель…
Огнедышащие молнии разрезали небо. Громовые раскаты сотрясали здание.
Заперли окна, двери, трубы. Девочек раньше времени отвели в дортуары и велели ложиться спать. Дежурная Медникова, уложив выпускных, скрылась, торопливо крестясь тайком. Она боялась грозы. Боялись и девять десятых всего института. Все легли, но никто не мог уснуть.
Из дортуаров младших неслись истерические крики и всхлипывания. В «выпускном» дортуаре, на крайнем окне, держась за оконную раму, стояла Сима Эльская. Она звучно декламировала:
Оглушительный раскат грома прервал ее. Молния золотисто-огненной змеею проскользнула где-то близко-близко.
— Отойди от окна, Волька, тебя убьет! — взвизгнула Малявка и полезла головой под подушку.
Перед киотом стояла Карская и один за другим отбивала земные поклоны.
— Свят, свят, свят, Господь Саваоф!
В другом углу Пантарова-первая кричала:
— Если нас убьет грозою, как вы думаете, mesdam'очки, будет плакать Чудицкий?
Рант носилась подобно мотыльку по дортуару.
— Не бойтесь, не бойтесь, душки! — говорила она. — Если умрем, то все умрем сразу, молодые, цветущие… Хорошо!.. Невесты Христовы! Все до одной! И экзаменов держать не надо. И протоплазма не срежет никого… Умрем до физики, душки!.. Хорошо!..
— Рант, противная, не смей предсказывать! Тьфу… тьфу… тьфу!.. — рыдала и отплевывалась в одно и то же время Додошка. — Умирай одна, если тебе так нравится. Ты и так «обреченная», а я не хочу, не хочу, не хочу!
— Додошка, на том свете пирожных-то не дадут, а?… Ясно, как шоколад! — повернулась к ней Сима.
— Отстань! Все отстаньте! Ай! Ай! Ай!.. — взвизгнула Даурская, потому что в этот миг золотая игла молнии снова осветила спальню. Зажав уши и плотно сомкнув глаза, Додошка бросилась ничком на кровать.
— Свят! свят! свят! — снова залепетала в своем углу Карская.
— Боже! глупые какие! Грозы боятся. Посмотрели бы, какие грозы на Кавказе бывают, — говорила Черкешенка.
Она сидела на кровати Лиды.
Воронская, притихшая, лежала на своей постели, прикрытая теплым байковым платком. На все вопросы Черкешенки Лида отвечала молчанием.
Елена терялась в догадках. О том, что Воронская боится грозы, Черкешенка не могла и подумать. Бесстрашие и мальчишеская удаль Лиды были хорошо известны всему институту.
"Да что же, наконец, случилось с нею?" — задавала себе вопрос Елена и не могла найти ответа.
Веселая, смелая, немного дерзкая, Лида всегда была особенно мила и дорога ей, Гордской. Нравились в ней ее бесшабашная удаль, ее шалости, ее прямота и те особенные взгляды на вопросы чести, каким следовала Воронская. И каждый раз, когда серые глаза Лиды туманились, а стриженая головка клонилась долу под бременем отягощавшей ее невзгоды, Черкешенка пытливо заглядывала ей в лицо, а сердце южаночки сжималось от боли за ее любимого "Вороненка".
Но никогда Лида Воронская не казалась Елене такой несчастной, почти жалкой.
— Лидок, Вороненочек, мальчишечка ты мой милый, что с тобой?… Скажи, поделись своим горем, легче тебе будет…
Лида молча вскинула на нее глаза. И в этом взгляде Черкешенка прочла столько невыразимого горя, что невольно отшатнулась.
— Уйди!.. Оставь!.. Не надо тебя!.. Никого не надо…
Лицо Черкешенки исказилось ужасом.
— Что с тобой, Лида? Что ты?
— Фюрст умирает!.. Умирает из-за нас, из-за меня!.. Я убила ее своим поступком!.. Убила ее!.. — крикнула Лида и, растолкав подруг, выбежала из спальни.
Темнота окутала длинные коридоры, огромную залу, просторную библиотеку, классы и столовую, словом — все здание. Подсвечники звенели в запертой церкви при каждом громовом ударе, и этот звук казался сверхъестественным и страшным в ночной час. Темнота прорезывалась яркими вспышками молний, и громовые удары потрясали здание.
Лида мчалась по коридорам и лестнице, по нижней площадке, мимо швейцарской и «мертвецкой» — небольшой террасы-комнатки, похожей на часовню, где ставили гробы редко умиравших в институте воспитанниц.
Вот и стеклянная дверь. За нею крыльцо, лестница, спускающаяся в сад.
Что, если она окажется запертою?
Но нет, слава Богу, вход в сад закрыт только на задвижку. Очевидно, никому и в голову не пришло запереть дверь на ключ. Кто захочет выйти в сад в такую ужасную погоду?
Мысли Лиды несутся с поразительной быстротой… Что ей надо здесь? Зачем она сюда прибежала? Но этот вопрос она задает себе лишь на секунду. В следующую же секунду он уже решен.
Фюрст умирает из-за нее. Она, Лидия Воронская, виновница ее смерти. Она убийца. Нужно искупление, надо во что бы то ни стало пожертвовать собою. Надо предложить себя, свою жизнь взамен жизни фрейлейн, столь необходимой ее бедным маленьким племянникам и ее несчастной сестре. И Верховное Существо рассудит, решит. Господь всесилен и справедлив, и она, Лида, знает это. Если она заслужила, пусть молния убьет ее, Лиду, но только пусть не умирает Мина Карловна.
Рванув что было силы стеклянную дверь, Воронская стремглав сбегает с лестницы и несется через садовую «крокетную» площадку туда, в дальнюю аллею, где темно и жутко, где глухо шумят деревья и где белеет чуть заметная каменная плита.
