— Сколько? ? спросил Каспаро, не оборачиваясь.

? Клиническая смерть наступит через два часа. С точностью плюс минус двадцать минут.

Каспаро повернулся.

? Но он хорошо выглядит… Посмотрите.? Он толкнул пальцем в нарамник.

Человек в шлеме покачал головой.

? Нервный паралич,? сказал второй очень тихо. Он оглянулся, скользнул выпуклыми глазами по Званцеву и, наклонившись к Каспаро, что–то сказал ему на ухо.

Званцев узнал его. Это был профессор Иван Краснов.

? Хорошо,? сказал Каспаро.? Сделаем так.

Двое разом повернулись и быстро ушли в темноту. Званцев пошарил стул, сел и закрыл глаза. «Конец,? подумал он.? Не успеют. Он умрет совсем».

? Сектор девятнадцать тысяч ноль–ноль два заполнен,? повторял голос.? Сектор девятнадцать тысяч ноль–ноль три заполнен… Сектор девятнадцать тысяч ноль–ноль четыре…

Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей, и ему представлялось, что Окада лежит на странном столе под белым смертным светом, тонкая игла медленно ползет по извилинам его обнаженного мозга, и на длинную ленту знак за знаком ложатся сигналы импульсов. Званцев отлично понимал, что в действительности это происходит совсем иначе, но воображение рисовало ему именно такую картину: блестящая игла ползет по мозгу, а на бесконечную ленту таинственными значками записываются память, привычки, ассоциации, опыт… А откуда–то наползает смерть, разрушая клетку за клеткой, связь за связью. И нужно ее обогнать.

Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей. Но он знал, что до сих пор неизвестны границы участков мозга, ведающие отдельными мыслительными процессами. Что Великое Кодирование возможно лишь в условиях самой глухой изоляции и при точнейшем учете всех нерегулярных полей. Поэтому свечи и факелы, и верблюды на шоссе, пустые поселки и черные окна микропогодных установок, и остановленные самодвижущиеся дороги… Званцев знал, что до сих пор не найден способ контроля кодирования, не искажающий кода. Что Каспаро работает наполовину вслепую и кодирует в первую очередь, может быть, совсем не то, что следует кодировать. Но Званцев знал и то, что Великое Кодирование ? это дорога к бессмертию человеческого «я», потому что человек ? это не руки и ноги. Человек ? это память, привычки, ассоциации, мозг. МОЗГ.

? Сектор девятнадцать тысяч двести шестнадцать заполнен…

Званцев открыл глаза, поднялся и пошел к Каспаро. Каспаро сидел, глядя перед собой.

? Профессор Каспаро,? сказал Званцев,? я океанолог Званцев. Я должен поговорить с академиком Окада.

Каспаро поднял глаза и долго смотрел на Званцева снизу вверх. Глаза у него были мутные, полузакрытые.

? Это невозможно,? сказал он.

Некоторое время они молча глядели друг на друга.

? Академик Окада ждал этой информации всю жизнь,? тихо сказал Званцев.

Каспаро ничего не ответил. Он отвел глаза и снова уставился перед собой. Званцев оглянулся. Тьма. Огоньки свечей. Белые серебристые халаты с капюшонами.

? Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто два заполнен,? сказал голос.

Каспаро поднялся и сказал:

? Всё. Конец.

И Званцев увидел маленькую красную лампу, мигающую на пульте рядом с окулярами перископа. «Лампочка,? подумал он.? Значит, всё».

? Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто четыре заполнен…

Из темноты зала изо всех сил бежала маленькая девушка в развевающемся халате. Она кинулась прямо к Каспаро, сильно оттолкнув Званцева.

— Валерий Константинович,? сказала она отчаянно,? остался только один свободный сектор…

— Больше не нужно,? сказал Каспаро. Он поднялся и наткнулся на Званцева.? Кто вы? ? спросил он устало.

— Я Званцев, океанолог,? сказал Званцев тихо.? Я хотел поговорить с академиком Окада.

— Это невозможно,? произнес Каспаро.? Академик Окада умер.

Он перегнулся через пульт и один за другим повернул четыре рубильника. Ослепительный свет вспыхнул под потолком огромного зала.

Было уже совсем светло, когда Званцев спустился в вестибюль. В огромные окна вливался сероватый свет туманного утра, но чувствовалось, что вот–вот проглянет солнце и день будет ясный. В вестибюле никого не было. На диване валялось скомканное покрывало. Несколько свечей догорали на столе между банками и блюдами с едой. Званцев оглянулся на лестницу. Наверху шумели голоса. Где–то там был Михайлов, который обещал проводить Званцева.

Званцев подошел к дивану и сел. По лестнице спустились трое молодых людей. Один подошел к столу и принялся жадно есть прямо руками. Он двигал тарелки, уронил бутылку с лимонадом, подхватил ее и стал пить из горлышка. Второй спал на ходу, еле ворочая глазами. Третий, придерживая его за плечи, возбужденно говорил:

— …Каспаро говорил Краснову. Только это и сказал. И тут же старик повалился прямо на пульт. Мы его подхватили и отнесли в кабинет, а там спит Сережка Круглов. Так мы их рядом и положили.

— Даже не верится,? невнятно сказал первый; он жевал.? Неужели так много успели?

— Вот черт, сколько раз тебе повторять!.. Девяносто восемь процентов. С какими–то десятитысячными, я не запомнил.

— Неужели девяносто восемь?

— Ты, я вижу, совсем отупел ? не понимаешь, что тебе говорят!

— Я понимаю, но я не верю.? Тот, что ел, вдруг сел и придвинул к себе банку с консервами.? Не верится. Казалось, дело совсем плохо…

? Р–ребята,? пробормотал сонный,? пойдемте, а? Сил нет…

Все трое вдруг засуетились и вышли. По лестнице спускались

все новые и новые люди. Сонные, еле передвигающие ноги. Возбужденные, с опухшими глазами, с хриплыми от долгого молчания голосами.

«На похороны это не похоже!» ? подумал Званцев. Он знал, что Окада умер, но в это не верилось. Казалось, что академик просто заснул, только никто пока не знает, как его разбудить. Ничего, узнают. «Девяносто восемь процентов,? подумал он.? Совсем не плохо». Ему было очень странно, что он не испытывал горечи утраты. Горя не было. Он ощущал только что–то вроде недовольства, думая о том, что придется, может быть, еще долго ждать, пока Окада вернется. Как раньше, когда Окада надолго уезжал на материк.

Михайлов тронул его за плечо. Он был без плаща и без халата.

? Пойдемте, океанолог Званцев.

Званцев встал и пошел за ним к двери. Тяжелые створки разошлись сами, бесшумно и мягко.

Солнце еще не поднялось, но было светло, и по серо–голубо му небу быстро уходили облака. Званцев увидел плоские кремовые корпуса и улицы между ними, засыпанные красным опавшим листом. Люди выходили из института и растекались по улицам группками по двое, по трое.

Кто–то крикнул:

? Товарищи из Костромы отдыхают в корпусе номер шесть, этажи второй и третий!

Вдоль улиц редкими цепями продвигались небольшие многоногие кибердворники. За ними оставался сухой серый чистый бетон.

? Хотите шоколадку? ? спросил Михайлов.

Званцев покачал головой. Они пошли к шоссе между рядами приземистых желтоватых зданий без дверей и окон.

Зданий было много ? целая улица. Это были блоки с квазибиомассой, хранилище мозга Окада ? двадцать тысяч секторов биомассы, двадцать приземистых зданий с фасадами в три десятка метров, уходящих под почву на шесть этажей.

? Для начала неплохо,? сказал Михайлов.? Но дальше так нельзя. Двадцать зданий на одного человека ? это слишком много. Если каждому из нас отводить столько помещений…? Он засмеялся и бросил обертку от шоколадки на бетон.

«Кто знает,? подумал Званцев.? Тебе, может быть, хватит и одного чемодана. Да и мне тоже». К брошенной бумажке неторопливо ковылял кибердворник, постукивая по бетону голенастыми ногами.

? Эй, Санька! ? закричал вдруг Михайлов.

Обогнавший их грузовик остановился, из кабины высунулся давешний водитель с блестящими глазами. Они залезли в кабину.

? Где твои верблюды? ? спросил Михайлов.

? Пасутся где–то,? сказал водитель.? Надоели они мне. Пока я их выпрягал, они меня снова оплевали.

Михайлов уже спал, положив голову на плечо Званцева.