— Могут и укусить,— ответил Кондратьев.— Да оставь ты меня в покое, Евгений! Собирай плавник и разводи костер.

Он полез в люк и достал ведро. Славин сел на корточки и стал брезгливо копаться в плавнике двумя пальцами, выбирая щепки покрупнее. Горбовский с интересом следил за его манипуляциями.

— И все–таки, Сергей Иванович, я не все понял насчет блох.

— Они прогрызают кожу,— пояснил Кондратьев, ополаскивая ведро техническим спиртом.— И там размножаются.

— Да,— сказал Горбовский и повернулся на спину.— Это ужасно.

Кондратьев набрал в ведро пресной воды из запасов на субмарине и спрыгнул на берег. Молча и ловко он собрал плавник, разжег костер, подвесил ведро над костром и достал из своих необъятных карманов леску, крючок и коробку с наживкой. Славин подошел с горстью щепок.

— Следи за костром,— приказал Кондратьев.— Я наловлю окуньков. Я мигом.

Прыгая с камня на камень, он перебрался на большую замшелую скалу, выступавшую из воды в двадцати шагах от берега, повозился там немного и застыл. Утро было тихое, солнце, выбравшись из–за горизонта, уставилось прямо в бухточку и слепило глаза. Славин сел по–турецки у костра и стал подкладывать щепочки.

- Изумительное существо — человек,— вдруг произнес Горбовский.— Проследите его историю за последние сто веков. Какого огромного развития достиг, скажем, производственный сектор. Как расширились области исследовательской деятельности. И с каждым годом появляются все новые области, новые профессии. Вот я недавно познакомился с одним товарищем. Он учит детишек ходить. Очень крупный специалист. И он рассказал мне, что существует очень сложная теория этого дела…

— Как его фамилия? — лениво спросил Славин.

— Его фамилия… Елена Ивановна. А фамилию я не знаю. Но я не об этом. Я хочу сказать, что вот науки и способы производства все время развиваются, а развлечения, способы отдыха все остаются такими же, как в Древнем Риме. Если мне надоест быть звездолетчиком, я могу стать биологом, строителем, агрономом… еще кем–нибудь. А вот если мне, скажем, надоест лежать, что тогда останется делать? Смотреть кино, читать, слушать музыку или еще посмотреть, как другие бегают. На стадионах. И все! И так всегда было — зрелища и игры, игры и зрелища. Короче говоря, все наши развлечения сводятся в конечном счете к услаждению нескольких органов чувств. Даже, заметьте, не всех. Вот, скажем, никто еще не придумал, как развлекаться, услаждая органы осязания и обоняния.

— Ну еще бы,— сказал Славин.— Массовые зрелища и массовые осязалища. И массовые обонялища.

Горбовский тихонько хихикнул.

— Вот именно,— сказал он.— Обонялища. А ведь будет, Евгений Маркович! Непременно когда–нибудь будет!

— Так ведь это закономерно, Леонид Андреевич. По–видимому, законы природы таковы, что человек в конечном счете стремится не столько к самим восприятиям, сколько к переработке этих восприятий, стремится услаждать не столько элементарные органы чувств, сколько свой главный воспринимающий орган — мозг.

Славин выбрал из плавника еще несколько щепок и подбросил в костер.

— Отец рассказывал мне, что в его время кое–кто пророчил человечеству вырождение в условиях изобилия. Все–де будут делать машины, на хлеб с маслом зарабатывать не надо, и люди займутся тунеядством. Человечество, мол, захлестнут трутни. Но дело–то как раз в том, что работать гораздо интереснее, чем отдыхать. Трутнем быть просто скучно.

— Я знал одного трутня,— серьезно сказал Горбовский.— Но его очень не любили девушки, и он начисто вымер в результате естественного отбора. И все–таки я думаю, что история развлечений еще не окончена. Я имею в виду развлечения в старинном смысле слова. И обонялища какие–нибудь будут обязательно. Я хорошо представляю это себе…

— Сидят сорок тысяч,— сказал Славин,— и все как один принюхиваются. Симфония «Розы в томатном соусе». И критики — с огромными носами — будут писать: «В третьей части впечатляющим диссонансом в нежный запах двух розовых лепестков врывается мажорное звучание свежего лука…»

— «…В огромном зале лишь немногие смогли удержаться от слез…»

Когда Кондратьев вернулся со связкой свежей рыбы, звездолетчик и писатель довольно ржали перед затухающим костром.

— Что это вас так разобрало? — с любопытством осведомился Кондратьев.

— Радуемся жизни, Сережа,— ответил Славин.— Укрась и ты свою жизнь веселой шуткой.

— Могу,— сказал Кондратьев.— Сейчас я почищу рыбу, а ты соберешь кишки и зароешь во–он под тем камнем. Я всегда там зарываю.

— Симфония «Могильный камень»,— сказал Горбовский.— Часть первая, аллегро нон троппо.

Лицо Славина вытянулось, он замолчал и стал глядеть на роковой камень. Кондратьев взял камбалу, шлепнул ее на плоский камень и вытащил нож. Горбовский с восхищением следил за каждым его движением. Кондратьев одним ударом наискосок отделил голову камбалы, ловко запустил под кожу ладонь и мгновенно извлек камбалу из кожи целиком, словно снял перчатку. Кожу и выпавшие внутренности он бросил Славину.

— Леонид Андреевич,— сказал он.— Принесите соли, пожалуйста.

Горбовский, не говоря ни слова, встал и полез в субмарину. Кондратьев быстро разделал камбалу и принялся за окуней. Куча рыбьих внутренностей перед Славиным росла.

— А где соль? — воззвал Горбовский из люка.

— В продовольственном ящике,— откликнулся Кондратьев.— Направо.

— А она не поедет? — с опаской спросил Горбовский.

— Кто — она?

— Субмарина. Тут направо пульт управления.

— Справа от пульта — ящик, — сказал Кондратьев. Было слышно, как Горбовский ворочается в кабине.

— Нашел,— радостно заявил он.— Все нести? Тут килограмм пять…

Кондратьев поднял голову.

— Как так — пять? Там должен быть маленький пакет. После минутной паузы Горбовский сообщил:

— Да, действительно. Сейчас несу.

Он выбрался из люка, держа в вытянутой руке пакетик с солью. Руки у него были в муке. Положив пакетик возле Кондратьева, он со стоном: «О мировая энтропия!..» — приноровился было снова лечь, но Кондратьев сказал:

— А теперь, Леонид Андреевич, принесите–ка, пожалуйста, лаврового листа.

— Зачем? — с огромным изумлением спросил Горбовский.— Неужели три взрослых, пожилых человека, три старика не могут обойтись без лаврового листа? С их огромным опытом, с их выдержкой…

— Нет уж,— сказал Кондратьев.— Я обещал вам, Леонид Андреевич, что вы хорошо сегодня отдохнете, и вы у меня отдохнете. Марш за лавровым листом…

Горбовский сходил за лавровым листом, а затем сходил за перцем и кореньями, а потом — отдельно — за хлебом. Вместе с хлебом он в знак протеста приволок тяжеленный баллон с кислородом и язвительно сказал:

— Вот я принес заодно. На всякий случай, если надо…

— Не надо,— сказал Кондратьев.— Большое спасибо. Отнесите назад.

Горбовский с проклятиями поволок баллон обратно. Вернувшись, он уже не пытался лечь. Он стоял рядом с Кондратьевым и смотрел, как тот варит уху. Мрачный корреспондент Европейского Информационного Центра при помощи двух щепочек относил рыбьи внутренности к могильному камню.

Уха кипела. От нее шел оглушающий аромат, приправленный легким запахом дыма. Кондратьев взял ложку, попробовал и задумался.

— Ну как? — спросил Горбовский.

— Еще чуть соли,— отозвался Кондратьев.— И пожалуй, перчику. А?

— Пожалуй,— сказал Горбовский и проглотил слюнку.

— Да,— твердо сказал Кондратьев.— Соли и перцу.

Славин кончил таскать рыбьи потроха, навалил сверху камень и отправился мыть руки. Вода была теплая и прозрачная. Было видно, как между водорослями снуют маленькие серо–зеленые рыбки. Славин присел на камень и загляделся. Океан блестящей стеной поднимался за бухтой. Над горизонтом неподвижно висели синие вершины соседнего острова. Все было синее, блестящее и неподвижное, только над камнями в бухте без крика плавали большие черно–белые птицы. От воды шел свежий солоноватый запах.

— Отличная планета — Земля,— сказал он вслух.