— Ты тут что–то говорил, Володенька,— благодушно сказал он.— Только я ничего не слышал. Вода очень шумит.
Юрковскии с сожалением на него посмотрел, вошел в душевую и закрыл за собой дверь.
— Мальчики, он не рассердился? — спросил встревоженный Михаил Антонович.— Мне почему–то показалось, что он рассердился.
Жилин пожал плечами, а Юра сказал неуверенно:
— По–моему, ничего.
Михаил Антонович вдруг закричал:
– Ах, ах! Каша разварится! — и быстро побежал по коридору на камбуз.
– Говорят, сегодня прибываем на Марс? — деловито сказал Юра.
– Был такой слух,— сказал Жилин.— Правда, тридцать–тридцать по курсу обнаружен корабль под развевающимся пиратским флагом, но я полагаю, что мы проскочим.
Он вдруг остановился и прислушался. Юра тоже прислушался. В душевой обильно лилась вода. Жилин пошевелил коротким носом.
– Чую,— сказал он. Юра тоже принюхался.
– Каша, что ли? — спросил он неуверенно.
– — Нет,— сказал Жилин.— Зашалил недублированный фазоциклёр. Ужасный шалун этот недублированный фазоциклёр. Чую, что сегодня его придется регулировать.Юра с сомнением посмотрел на него. Это могло быть шуткой, а могло быть и правдой. Жилин обладал изумительным чутьем на неисправности.
Из душевой вышел Юрковскии. Он величественно посмотрел на Жилина и еще более величественно на Юру.
– Э–э…— сказал он,— кадет и поручик. А кто сегодня дежурный на камбузе?
– Михаил Антонович,— сказал Юра застенчиво.
– Значит, опять овсяная каша,— величественно сказал Юрковскии и прошел к себе в каюту.
Юра проводил его восхищенным взглядом. Юрковский поражал его воображение.
– А? — сказал Жилин.— Громовержец! Зевес! А? Ступай мыться.
– Нет,— сказал Юра.— Сначала вы, Ваня.
– Тогда пойдем вместе. Что ты здесь будешь один торчать? Как–нибудь втиснемся.
После душа они оделись и явились в кают–компанию. Все уже сидели за столом, и Михаил Антонович раскладывал по тарелкам овсяную кашу. Увидев Юру, Быков посмотрел на часы и потом снова на Юру. Он делал так каждое утро. Сегодня замечания не последовало.
— Садитесь,— сказал Быков.
Юра сел на свое место — рядом с Жилиным и напротив капитана,— и Михаил Антонович, ласково на него поглядывая, положил ему каши. Юрковскии ел кашу с видимым отвращением и читал какой–то толстый переплетенный машинописный отчет, положив его перед собой на корзинку с хлебом.
– Иван,— сказал Быков,— недублированный фазоциклёр теряет настройку. Займись.
– Я, Алексей Петрович, займусь им,— сказал Иван.— Последние рейсы я только им и занимаюсь. Надо либо менять схему, либо ставить дублер.
– Схему менять надо, Алешенька,— сказал Михаил Антонович.— Устарело это все — и фазоциклёры, и вертикальная развертка, и телетакторы… Вот я помню, мы ходили к Урану на «Хиусе–8»… в две тысячи первом…
– Не в две тысячи первом, а в девяносто девятом,— сказал Юрковский, не отрываясь от отчета.— Мемуарщик…
– А по–моему…— сказал Михаил Антонович и задумался.
– Не слушай ты его, Михаил,— сказал Быков.— Какое кому дело, когда это было? Главное — кто ходил. На чем ходил. Как ходил.
Юра тихонько поерзал на стуле. Начинался традиционный утренний разговор. Бойцы вспоминали минувшие дни. Михаил Антонович, собираясь в отставку, писал мемуары.
— То есть как это? — сказал Юрковский, поднимая глаза от рукописи.— А приоритет?
— Какой еще приоритет? — сказал Быков.
— Мой приоритет.
— Зачем это тебе понадобился приоритет?
— По–моему, очень приятно быть… э–э… первым.
— Да на что тебе быть первым? — удивился Быков. Юрковский подумал.
— Честно говоря, не знаю,— сказал он.— Мне просто приятно.
— Лично мне это совершенно безразлично,— сказал Быков.
Юрковский, снисходительно улыбаясь, помотал в воздухе указательным пальцем.
— Так ли, Алексей?
— Может быть, и неплохо оказаться первым,— сказал Быков,— но лезть из кожи вон, чтобы быть первым,— занятие нескромное. По крайней мере для ученого.
Жилин подмигнул Юре. Юра понял это так: «Мотай на ус».
— Не знаю, не знаю,— сказал Юрковский, демонстративно возвращаясь к отчету.— Во всяком случае, Михаил обязан придерживаться исторической правды. В девяносто девятом году экспедиционная группа Дауге и Юрковского впервые в истории науки открыла и исследовала бомбозондами так называемое аморфное поле на северном полюсе Урана. Следующее исследование пятна было произведено годом позже.
— Кем? — с очень большим интересом спросил Жилин.
— Не помню,— сказал рассеянно Юрковский.— Кажется, Лекруа. Михаил, нельзя ли… э–э… освободить стол? Мне надо работать.
Наступали священные часы работы Юрковского. Юрковский всегда работал в кают–компании. Он так привык. Михаил Антонович и Жилин ушли в рубку. Юра хотел последовать за ними — было очень интересно посмотреть, как настраивают недублиро–ванный фазоциклёр,— но Юрковский остановил его.
— Э–э… кадет,— сказал он,— не сочтите за труд, принесите мне, пожалуйста, бювар из моей каюты. Он лежит на койке.
Юра сходил за бюваром. Когда он вернулся, Юрковский что–то печатал на портативной электромашинке, небрежно порхая по контактам пальцами левой руки. Быков уже сидел на обычном месте, в большом персональном кресле под торшером; рядом с ним на столике возвышалась огромная пачка газет и журналов. На носу Быкова были большие старомодные очки.
Первое время Юра поражался, глядя на Быкова. На корабле работали все. Жилин ежедневно вылизывал ходовую и контрольную системы, Михаил Антонович считал и пересчитывал курс, вводил дополнительные команды на киберуправление, заканчивал большой учебник и еще ухитрялся как–то находить время для мемуаров. Юрковский до глубокой ночи читал какие–то пухлые отчеты, получал и отправлял бесчисленные радиограммы, что–то расшифровывал и зашифровывал на электромашинке. А капитан корабля Алексей Петрович Быков читал газеты и журналы. Раз в сутки он, правда, выстаивал очередную вахту. Но все остальное время он проводил в своей каюте либо под торшером в кают–компании. Юру это шокировало. На третьи сутки он не выдержал и спросил у Жилина, зачем на корабле капитан. «Для ответственности,— сказал Жилин.— Если, скажем, кто–нибудь потеряется». У Юры вытянулось лицо. Жилин засмеялся и сказал: «Капитан отвечает за всю организацию рейса. Перед рейсом у него нет ни одной свободной минуты. Ты заметил, что он читает? Это газеты и журналы за последние два месяца».— «А во время рейса?» — спросил Юра. Они стояли в коридоре и не заметили, как подошел Юрковский. «Во время рейса капитан нужен только тогда, когда случается катастрофа,— сказал он со странной усмешкой.— И тогда он нужен больше, чем кто–нибудь другой».
Юра, ступая на цыпочках, положил рядом с Юрковским бювар. Бювар был роскошный, как и все у Юрковского. В углу бювара была врезана золотая пластина с надписью: «IV Всемирный Конгресс планетологов. 20.ХII.02. Конакри».
— Спасибо, кадет,— сказал Юрковский, откинулся на стуле и задумчиво посмотрел на Юру.— Вы бы сели да побеседовали со мной, стариком,— сказал он негромко.— А то через десять минут принесут радиограммы и опять начнется кавардак на целый день.
Юра сел. Он был безмерно счастлив.
— Вот давеча я говорил о приоритете и, кажется, немного погорячился. Действительно, что значит одно имя в океане человеческих усилий, в бурях человеческой мысли, в грандиозных приливах и отливах человеческого разума? Вот подумайте, Юра, сотни людей в разных концах Вселенной собрали для нас необходимую информацию, дежурный на Спу–5, усталый, с красными от бессонницы глазами, принимал и кодировал ее, другие дежурные программировали трансляционные установки, а затем еще кто–то нажмет на пусковую клавишу, гигантские отражатели заворочаются, разыскивая в пространстве наш корабль, и мощный квант, насыщенный информацией, сорвется с острия антенны и устремится в пустоту вслед за нами…
Юра слушал, глядя ему в рот. Юрковский продолжал:
— Капитан Быков, несомненно, прав. Собственное имя на карте не должно означать слишком много для настоящего человека. Радоваться своим успехам надо скромно, один на один с собой. А с друзьями надо делиться только радостью поиска, радостью погони и смертельной борьбы. Вы знаете, Юра, сколько людей на Земле? Четыре миллиарда! И каждый из них работает. Или гонится. Или ищет. Или дерется насмерть. Иногда я пробую представить себе все эти четыре миллиарда одновременно. Капитан Фрэд Дулитл ведет пассажирский лайнер, и за сто мегаметров до финиша выходит из строя питающий реактор, и у Фрэда Дулитла за пять минут седеет голова, но он надевает большой черный берет, идет в кают–компанию и хохочет там с пассажирами, с теми самыми пассажирами, которые так ничего и не узнают и через сутки разъедутся с ракетодрома и навсегда забудут даже имя Фрэда Дулитла. Профессор Канаяма отдает всю свою жизнь созданию стереосинтетиков, и в одно жаркое сырое утро его находят мертвым в кресле возле лабораторного стола, и кто из сотен миллионов, которые будут носить изумительно красивые и прочные одежды из стереосинтетиков профессора Канаямы, вспомнит его имя? А Юрий Бородин будет в необычайно трудных условиях возводить жилые купола на маленькой каменистой Рее, и можно поручиться, что ни один из будущих обитателей этих жилых куполов никогда не услышит имени Юрия Бородина. И вы знаете, Юра, это очень справедливо. Ибо и Фрэд Дулитл тоже уже забыл имена своих пассажиров, а ведь они идут на смертельно опасный штурм чужой планеты. И профессор Канаяма никогда в глаза не видел тех, кто носит одежду из его тканей, а ведь эти люди кормили и одевали его, пока он работал. И ты, Юра, никогда, наверное, не узнаешь о героизме ученых, что поселятся в домах, которые ты выстроишь. Таков мир, в котором мы живем. Очень хороший мир.
