— Наконец-то! — вскрикнул фон Дюн.

— Осмеливаюсь спросить ваше превосходительство, кого вы командируете? — спросил Гудимов.

Генерал сказал.

— Господа, не хочу скрывать от вас, поручение крайне опасно, почетно и ответственно в одно и то же время. Блестящее выполнение плана повлечет за собой несомненную награду, неудача же, малейший промах могут стоить смельчакам жизни. Поэтому, господа, прошу бросить жребий между собою; ни отличать, ни обижать никого не хочу. Необходимо нарядить одного офицера и пять нижних чинов. Кого именно, выберите сами. Вы что-то желаете сказать мне, господин корнет? — генерал обратился в сторону Анатолия, вытянувшегося в струнку.

— Так точно… то есть… никак нет, ваше превосходительство. Теперь не время… После жребия, если разрешите.

— Ну, конечно, конечно, — произнес генерал, окидывая ласковым взглядом офицера, которого ценил за безукоризненную службу в мирное время и за лихую отвагу на войне.

Бонч-Старнаковский обрадовался. Ласковый тон начальства многое обещал ему. Там, за окопами, ждала его уже оседланная Коринна, темно-гнедая красавица-кобыла, а он знал быстроту своей любимой лошади, знал, что в какой-нибудь час она домчит его в расположение штаба, где его ждет Зина.

— Тольчик, ты что это задумался, братец, да еще под снарядами? Невыгодная как будто позиция для раздумья и грез! Не годится, братец ты мой, мечтать под пулями, — и Никс Луговской, красный от зарева пожара, улыбнулся Бонч-Старнаковскому.

— Господа, я написал билетики и бросаю в фуражку, — крикнул князь Гудимов, вырывая из своей записной книжки одну страничку за другой. — Кому идти — написано кратко: "С Богом", остальные билетики пустые. Малютка, встряхните хорошенько фуражку и подходите! Прошу, господа!

Все окружили юного корнета и протянули руки к бумажкам.

Анатолий спокойно развернул свой билетик, и легкий возглас изумления вырвался у него из груди.

— Мне, — произнес он не то радостно, не то смущенно.

— Счастливец! — с завистью, чуть не плача, выкрикнул юный Громов.

— Это называется везет! — хлопнув себя по колену, проворчал князь Гудимов.

Луговской отвел в сторону все еще продолжавшего стоять в нерешительности, с развернутой бумажкой в руке, Анатолия.

— Послушай, если Зинаида Викторовна, действительно, ты понимаешь… я всегда смогу заменить тебя, — произнес он так тихо, что другие офицеры не могли его услышать.

— Благодарю тебя, Никс, — ответил Анатолий, — от души бдагодарю, но я перестал бы уважать себя, если бы свое личное дело поставил выше того бесценного, святого, на которое позвала меня судьба. Я — прежде всего солдат, Николай, и, где дело идет об успехе, хотя бы и частичном, нашей армии, там ни любви, ни женщине нет места. Ну а теперь иду, благо Коринна оседлана, а люди уже, по всей вероятности, готовы в путь. Готовы, Вавилов? — обратился он с вопросом к вахмистру, почтительно ожидавшему приказаний невдалеке.

— Так точно, готовы, ваше высокоблагородие.

— Ну, а кого ты выбрал, братец? Нашего эскадрона, небось?

— Так точно, нашего. Сам я да Сережкин взводный, Пиленко, Никитин и доброволец напросился, ваше благородие, заодно с нами.

— Какой доброволец?

— А к командиру барин приехамши. Во второй эскадрон назначили. Дюже просился и его захватить в дело.

— Вольноопределяющийся?

— Никак нет, доброволец. Видать, что из господ, не иначе.

— Да как же ты его так сразу? И не испытал, каков он в деле может быть?

— Так что евонный эскадронный, ротмистр Орлов, приказали просить ваше высокоблагородие, чтобы…

— Ну, коли так, то ладно; давай нам и твоего добровольца. А сам ротмистр Орлов где сейчас?

— Они у командира, сейчас только пришли.

— Ладно! Зови людей и подавай Коринну!

— Слушаю-с, ваше высокоблагородие.

Новое, радостное волнение охватило сейчас Анатолия. Такое же чувство ожидания скорой и близкой радости наполнило все его существо, как и то, что он испытывал, отправляясь еще мальчиком со своими родителями к пасхальной заутрене. Тогда, в те далекие годы, он, маленький Толя, знал: вот подъедут в экипаже к церкви, войдут в храм он, родители, сестры, нарядные, возбужденные по-праздничному, и услышит он, как запоют "Христос Воскресе" на клиросе, и мгновенно ликующая, почти блаженная радость затопит его умиленную душу. А дома ждут уже пасхальный стол, розговенье, поздравление, подарки. А сейчас что ждет его там, в этом близком, но неведомом будущем? Что он может ожидать от опасного предприятия, которое так же легко несет с собою гибель, как и награду храбрецам? Так почему же в груди у него такая сладкая, острая радость?

Теперь он уже не думает о Зине, о грядущей возможности повидаться с нею. Как он далек от нее сейчас.

— Николай, голубчик, — отзывает он в сторону Луговского, — на два слова.

— Что, братец?

— Николай, послушай! Мы с тобой — давнишние друзья, и если я не вернусь оттуда, если, ну, понимаешь, все может случиться… Так вот передай ей, Никс, что я любил ее одну и любил беззаветно.

— Ну, братец, — пробует отшутиться Луговской. — Я думаю, Зинаиде Викторовне будет во сто раз приятнее услышать от тебя самого столь нежные слова.

— А если убьют?

— Ну что за ерунда! Почему непременно убьют, а не явишься за наградой, за "Георгием"? — возражает Николай.

— Возьмите меня, Старнаковский, умоляю, возьмите! — просит Громов.

— Нельзя, Малютка! Вы слыхали: командир назначил офицера и пять нижних чинов, и только.

— О, почему я не нижний чин в таком случае!

Повернувшись к сгруппировавшимся в стороне пяти кавалеристам, Анатолий командует негромко: "Рысью, марш, марш!"

Они едут гуськом по лесной тропинке, обмотав тряпками с сеном копыта лошадей. Фольварк остался далеко позади. Впереди рысью скачет офицер, начальник крошечного отряда, за ним — вахмистр и четыре нижних, чина. Последним едет доброволец. Он погружен как будто в глубокую думу и не видит никого и ничего. А канонада не умолкает, не прерывается ни на одну минуту.

— Ваше высокородие, к самой переправе никак невозможно подобраться лесом, — шепчет Вавилов, весь вытягиваясь вперед. — Я лучше другою дорогою проведу вас к мосту. Мы уж тут были на разведках, а ежели крюка дать малость в сторону, так и вовсе в ихние позиции упремся.

— Есть, говоришь, другая дорога? Ближняя? — спрашивает Анатолий.

— Никак нет. А ежели ближняя, так придется ползти картофельным полем.

— Ну и поползем, эка невидаль! А коней в лесу оставим.

Теперь горящее селение осталось далеко сзади. Впереди уже редеет лес и переходит постепенно в мелкий кустарник. А там дальше поле, за ним река, по высокому берегу которой рассыпаны траншеи неприятеля. А у подножия этого берега, несколько в стороне, темнеет громада моста.

Проехали еще с добрых полверсты шагом. Теперь адский грохот орудий кажется оглушительными, непрерывными раскатами грома. Но снаряды летят в противоположную сторону, метя на фольварк и прилегающую к нему изрытую русскими окопами местность.

— Стоп! — командует Анатолий и первый соскакивает с коня.

За ним спешиваются и остальные.

— Братцы, одному из вас придется остаться при лошадях и провести их другою, дальнею, дорогой, а в случае тревоги броситься на мой свист навстречу к нам.

Анатолий оглядывает небольшую группу солдат. В полутьме не видно их лиц, но Анатолий чутьем угадывает, что каждому из этих лихих кавалеристов было бы приятнее идти за ним, нежели оставаться и ждать. Его взгляд, стараясь разглядеть пятую, оставшуюся как бы в стороне, фигуру, напрягается, но не может ничего разглядеть.

— Я думаю, что тебе, как новичку, лучше всего будет подежурить при лошадях, братец, — обращается Бонч-Старнаковский к добровольцу, лицо которого тщетно силится рассмотреть во мраке.

— Ради Бога разрешите мне следовать за вами, господин корнет! И если только моя жизнь может пригодиться вам, то я с восторгом пожертвую ее для успеха предприятия, — слышит он слегка взволнованный, донельзя знакомый голос.