Приблизился Генка-Абрикос, совершенно красный с мороза, со снежинками в попсовых волосах и без автодрома. Он уселся на табурет и стал смотреть на Андрея жалкими виноватыми глазами. Многословные и несвязные объяснения его сводились к тому, что вырваться от Кузи оказалось невозможно, а потом Славка принес новые диски, а потом Кузин папан приготовил шербет, а потом забарахлил магнитофон, а потом пришла Милка... Ну разумеется! Милка. Так бы и сказал с самого начала...

-- Знаешь, Абрикос, -- сказал Андрей Т., прерывая на самой середине все эти малодостоверные объяснения, -- хочу тебе подарок сделать. Новогодний. Бери мою коллекцию марок.

-- Ну?! -- воскликнул восхищенный и виноватый Генка.

В передней послышались шаги и голоса. Это вернулись родители, сбежавшие из Грибановской караулки, потому что не в силах оказались выдержать видения любимого Андрюшеньки, распростертого на ложе фолликулярной ангины.

Генка-Абрикос бубнил что-то благодарное и виноватое, а Андрей Т. лежал на спине, обеими руками держа Спиху, Спиридона, Спидлеца этакого, глядел на его страшную сквозную рану -- круглую дыру с оплавленными краями -- и слушал.

негромко пел Спиридон, и эта песенка, как всегда, была уместной, и от нее тихонечко и сладко щемило сердце.

23 апреля 1973 года в нашем рабочем дневнике появляется запись:

Далее следует заявка, в которой суть и сюжет будущей повести излагаются достаточно подробно и вполне узнаваемо. Редкий случай, когда "скелет" повести нам удалось построить фактически за один-единственный рабочий день.

Разработка продолжена была еще и во время майской встречи, мы даже начали писать черновик и написали десяток страниц, но потом вынуждены были прерваться -- сначала для работы над сценарием "Бойцового Кота", а потом над повестью "Парень из преисподней". И только в июне 1974 года, переписав уже написанные десять страниц заново, мы взялись за "Миллиард" основательно и закончили его вчистую в декабре.

Я уверен теперь, что задержка почти на год пошла этой повести только на пользу. Весной 1974 года БН оказывается вовлечен в так называемое "дело Хейфеца": он впервые лоб в лоб сталкивается с нашими доблестными "компетентными органами", к счастью, правда, только лишь в качестве свидетеля. Столкновение это (достаточно подробно описанное у С. Витицкого в "Поиске предназначения") оставило в душе БН впечатления неизгладимые и окрасило (по крайней мере лично для него) всю атмосферу "Миллиарда" совершенно специфическим образом и в совершенно специфические тона. "Миллиард" стал для БН (и разумеется, -- по закону сообщающихся сосудов -- и для АН тоже) повестью о мучительной и фактически бесперспективной борьбе человека за сохранение, так сказать, "права первородства" против тупой, слепой, напористой силы, не знающей ни чести, ни благородства, ни милосердия, умеющей только одно -- достигать поставленных целей, -- любыми средствами, но зато всегда и без каких-либо осечек. И когда писали мы эту нашу повесть, то ясно видели перед собою совершенно реальный и жестокий прообраз выдуманного нами Гомеостатического Мироздания, и себя самих видели в подтексте, и старались быть реалистичны и беспощадны -- и к себе, и ко всей этой придуманной нами ситуации, из которой выход был, как и в реальности, только один -- через потерю, полную или частичную, уважения к самому себе. "А если у тебя хватит пороху быть самим собой (как писал Джон Апдайк), то расплачиваться за тебя будут другие".

Замечательно, что подтекст этой повести, казалось бы, тщательно замаскированный, все-таки неуправляемо выпирал наружу и настораживал начальство без промаха. Так, "Аврора", с нетерпением ждавшая эту нашу повесть, фактически заказавшая ее и даже заплатившая за нее аванс -несмотря на хорошие рецензии, несмотря на совершенную невозможность придраться к чему-то определенному, несмотря на изначально доброе к авторам отношение, -- несмотря на все это, сразу же потребовала перенести действие в какую-нибудь капстрану ("например, в США"), а когда авторы отказались, тут же повесть и отвергла -- с сожалением, но решительно.

Повесть удалось опубликовать в журнале "Знание -- сила", причем ценою сравнительно небольших переделок. Первой жертвой цензуры пал, разумеется, Лидочкин лифчик, объявленный ядовитой бомбой, заложенной авторами под народную нравственность... Но более всего, помнится, удивило нас решительное и совершенно бескомпромиссное требование убрать из текста предостерегающую телеграмму ("БОБКА МОЛЧИТ НАРУШАЕТ ГОМЕОПАТИЧЕСКОЕ МИРОЗДАНИЕ..."). У кого именно из начальства и какие "неуправляемые ассоциации" вызвала эта телеграмма, так и осталось редакционной тайной. Вообще-то начальство требовало сначала убрать Гомеостатическое Мироздание en grand, но нам с нашими друзьями-редакторами удалось отбиться сравнительно недорогой ценой: упразднив понятие "гомеостазис" (которому начальство придавало почему-то некое социально-мистическое значение) и введя понятие "Сохранение Структуры" (видимо, этого социально-мистического духа напрочь лишенное). Кроме того, пришлось поменять "следователя уголовного розыска" на "следователя прокуратуры". Или наоборот. Не помню. Какой-то из этих следователей решительно не устраивал надзирающие органы -- какой именно? почему? Одному Богу это известно. Или, может быть, дьяволу -- по-моему, это, скорее, его епархия.

Я подумал сейчас: а ведь ВСЕ действующие лица повести имеют своего прототипа. Редкий случай! Никто не придуман совсем уж из головы -- разве что следователь Зыков, да и тот есть некое среднее взвешенное из Порфирия Петровича (см. "Преступление и наказание") и того следователя ГБ, который вел дело Хейфеца. Может быть, именно поэтому "Миллиард..." числился у нас всегда среди любимейших повестей -- это был как бы кусочек нашей жизни, очень конкретной, очень личной жизни, наполненной совершенно конкретными людьми и реальными событиями. Как известно, нет ничего более приятного, как вспоминать благополучно миновавшие нас неприятности.

Впервые идея "Града" возникла у нас еще в марте 1967 года, когда вовсю шла работа над "Сказкой о Тройке". Это было в Доме творчества в Голицыне, там мы регулярно по вечерам прогуливались перед сном по поселку, лениво обсуждая дела текущие, а равно и грядущие, и во время одной такой прогулки наткнулись на сюжет, который назвали тогда "Новый Апокалипсис" (о чем существует соответствующая запись в рабочем дневнике). Очень трудно и даже, пожалуй, невозможно восстановить сейчас тот облик "Града", который нарисовали мы себе тогда, в те отдаленные времена. Подозреваю, это было нечто весьма непохожее на окончательный мир Эксперимента. Достаточно сказать, что в наших письмах конца 60-х встречается и другое черновое название того же романа -- "Мой брат и я". Видимо, роман этот задумывался изначально в значительной степени как автобиографический.