Он почувствовал головокружение. Мысли мутились.

Как самолет, делающий круг над аэродромом, прежде чем лечь на курс, Ариэль пролетел над крышей. На дворе уже кричали, прогремел выстрел, замелькали огни фонарей, в окнах вспыхнул свет ламп.

Сквозь потоки дождя Ариэль устремился вперед, по направлению ветра, который дул с юго-запада.

Внизу быстро промелькнули двор, плоские крыши, парк, стены…

Ариэля относило ветром к океану. Слева при вспышках молнии виднелись цепи гор, впереди – огни Мадраса. В форте Сен-Джордж пылал огненный глаз маяка.

Ариэль летел теперь над песчаной равниной так низко, что виднелись рисовые поля. И снова песок… Дождь хлестал по телу, ветер свистел в ушах, развевая волосы.

Под ними, блестя огнями, прополз поезд. В океане виднелся пароход. Приближаясь к порту, он давал продолжительные гудки.

Вот и Мадрас. Грязная речонка Кувам, вздувшаяся от ливня. Узкие кривые улицы «Черного города», низкие кирпичные дома вперемежку с бамбуковыми хижинами. Европейская часть города была хорошо освещена. Ариэль и Шарад слышали гудки автомобилей, звонки трамваев. Над крышами города поднимались купол обсерватории, дворец набоба.

Они пролетели над ботаническим садом. При свете фонарей и вспышках молний можно было различить ореховые и финиковые пальмы, индийские смоковницы, пускающие корни из ветвей, бамбуковые рощи, кофейные деревья.

С дорожки сада послышались крики удивления. Тут только Ариэль сообразил, какую неосторожность делает, пролетая над городом. Но он был сам так ошеломлен полетом, что мысли его путались. Временами ему казалось, что все это происходит во сне. Шарад что-то кричал, но Ариэль за шумом дождя и ветра не мог разобрать его слова. Наконец Шарад крикнул ему в ухо:

– Нас видят люди, дада!

Вместо ответа Ариэль круто повернул на запад, к горам. Он чувствовал, что слабеет. Все его тело было покрыто испариной, он тяжело дышал. Но надо улететь как можно дальше от Дандарата, Мадраса.

Гроза проходила, дождь утихал, но ветер дул сильно. Их снова начало относить к океану. Там они могут погибнуть. И Ариэль напрягал последние силы. Шарад крепко держался за Ариэля, который чувствовал на своей спине теплоту тела маленького друга. Спасти его и себя во что бы то ни стало!

Так летели они среди бури и мрака навстречу неведомой судьбе.

Контора адвокатов Бодена и Хезлона – Лондон, Сити, Кинг-Вильям-стрит – помещалась возле самой церкви Марии Вулнот.

Из окна конторы можно было видеть в нише статую мадонны, потемневшую от лондонских туманов и копоти, а звон церковных часов заглушал даже шипенье и кашель старинных конторских часов в черном, изъеденном жучком футляре таких огромных размеров, что в нем могли бы поместиться и Боден и Хезлон – сухонькие, бритые старички в старомодных сюртуках, похожие друг на друга, как братья-близнецы.

Тридцать лет они сидели друг против друга за конторками музейного вида, отделенные от клерков стеклянной перегородкой. Через стекло они могли следить за служащими и в то же время говорить о секретных делах фирмы, не опасаясь ушей клерков. Впрочем, говорили они очень мало, понимая друг друга с полуслова.

Прочитав письмо, Боден делал на его уголке таинственный значок и передавал Хезлону. Тот, в свою очередь, прочитывал бумагу, смотрел на иероглиф, кивал головой и писал резолюцию для клерков. Лишь в редких случаях их мнения расходились, но и тогда требовалось всего несколько коротких слов или отрывочных фраз, чтобы прийти к соглашению.

Это была старая известная фирма, специализировавшаяся на делах о наследствах, завещаниях и опеке и принимавшая только богатых клиентов. Не мудрено, что Боден и Хезлон составили себе крупное состояние, размеры которого значительно превышали законные нормы гонорара. Но эта сторона дела оставалась тайной фирмы, сохраняемой в гроссбухах за толстыми стенами несгораемых шкафов.

В это редкое для Лондона солнечное утро мистер Боден, как всегда, первый разбирал корреспонденцию и перебрасывал прочитанные бумаги на конторку своего компаньона.

В уголке плотного голубоватого конверта стоял почтовый штемпель Мадраса. Боден быстро разорвал конверт и углубился в чтение письма, все больше поджимая свои тонкие сухие губы.

Кончив письмо, он включил радио. Голос диктора сообщал биржевые курсы, но Боден не слушал его. Радио было включено только для того, чтобы клерки через стеклянную перегородку не могли услышать ни одного слова из того, что будут говорить Боден и Хезлон. Очевидно, предстояло очень важное совещание, и Хезлон уставился на Бодена своими круглыми, как у филина, выцветшими глазами.

Но диктор напрасно старался: Боден еще ничего не говорил. Он молча перебросил письмо Хезлону, который с большим вниманием прочитал его и устремил свои белесые глаза в глаза компаньона. Так они просидели некоторое время, словно ведя молчаливый разговор.

И в самом деле, за эти минуты ими было много сказано друг другу, вернее каждый из них думал об одном и том же, освежая в памяти все обстоятельства одного из самых выгодных, но и самых сложных своих дел – дела Гальтона.

Несколько лет назад умер старый клиент Бодена и Хезлона – богатый землевладелец и фабрикант, баронет сэр Томас Гальтон. После него остались малолетние дети – Аврелий и его сестра Джейн. По завещанию все огромное недвижимое имущество Томаса Гальтона и львиная доля движимого переходили к его сыну Аврелию; опекунами до совершеннолетия наследников назначались Боден и Хезлон. Для них эта опека была настоящим золотым дном. Они так ловко распоряжались имуществом вместе с членами опекунского совета, что из года в год приумножали свое собственное состояние. Но их мысль не могла примириться с тем, что при наступлении совершеннолетия наследников этот источник дохода должен иссякнуть и к Аврелию перейдет хотя и сильно уменьшившееся, но все же еще значительное состояние. В случае смерти Аврелия до достижения им совершеннолетия имущество перешло бы по наследству к его сестре Джейн, а она была старше своего брата, и конец опеки наступил бы еще раньше – по достижении ею совершеннолетия. Поэтому для ловких опекунов самым выгодным выходом было положение, при котором Аврелий продолжал бы жить, но оказался недееспособным и по достижении совершеннолетия. Юридически это было бы возможно в том случае, если бы Аврелий оказался душевнобольным и был признан таковым установленным порядком. К этому и были направлены усилия Бодена и Хезлона. Они уже не раз помещали своих подопечных в дома для умалишенных, где подкупленные ими врачи умело делали из нормальных детей душевнобольных людей. Однако это обходилось не дешево. В мадрасской школе Дандарат оказались более покладистые люди, результат же, как было известно Бодену и Хезлону, получался тот же. Мадрасская школа представляла и ту выгоду, что Индия была далеко и потому опекунские власти, с которыми, впрочем, Боден и Хезлон жили в ладу, и, главное, подрастающая Джейн не могли бы следить за судьбой Аврелия. И он в раннем детстве был отвезен самим Боденом в Дандарат. Но так как эта школа официально не существовала, то в опекунских отчетах фигурировала мифическая школа-санаторий для нервнобольных детей. Бланки, подписи и отчеты этой школы фабриковались Дандаратом.

В Дандарате мистер Боден, привезя маленького Аврелия, имел продолжительную беседу с директором школы Пирсом-Бхаравой, дав ему указания: жизнь и физическое здоровье Аврелия Гальтона должны быть сохранены во что бы то ни стало. Что же касается нервной системы и психики, то они должны быть предельно расшатаны. Общеевропейского образования Аврелию ни в каком случае не давать. Умственно не развивать. Никаких практических знаний, никакого знакомства с жизнью. Если не удастся свести с ума, держать его по крайней мере в состоянии инфантилизма – детской стадии развития.