Один из людей Тиудиберта сказал что-то на карфагенском, и Аш разобрала из его слов следующее:

— Давайте немного позабавимся с ней. Вы слышали, что сказал старик. Большое дело! Главное, чтобы она не померла.

Говорил, кажется, блондин или его друг; Аш не смогла разобрать. Восемь их всего, девять вместе с назиром, — все очень знакомые типы, несмотря на их легкие кольчуги для верховой езды и кривые мечи. Такие могли служить хоть в армии Карла, хоть у Фридриха, или в отряде Льва Лазоревого, в конце концов, и… «Куда же меня тащат?» — спросила она себя, голые ноги ее больно стукались о каменные ступени, покрываясь синяками, она спотыкалась, ее толкали вниз — вниз?

Вниз по спиральной лестнице, в помещения ниже уровня земли. Интересно, подумала она, весь ли холм над гаванью Карфагена пронизан камерами? И в голове у нее возникла очевидная мысль: «Сколько же человек сюда вошло и никогда отсюда не вышло?»

Некоторые. Должно быть, только «некоторые».

Что это он болтал о пытках? Он не может иметь в виду пытку. Никак.

Назир Тиудиберт говорил, ухмыляясь:

— Ну да, почему бы и нет? Но никто этого не видел. Ничего не случилось с этой призовой сукой. Никто не видел ничего, ясно?

Восемь возбужденных голосов промямлили согласие.

В воздухе воняло их потом. Уже когда они сволокли ее с лестницы, в освещенные фонарями коридоры, она чувствовала запах их яростного возбуждения, их растущее напряжение. Когда толпа мужиков подстрекает друг друга, ничто не может их удержать.

Они кулаками толкали ее вперед; она подумала: «Я могу побороться с ними, я могу выбить глаз, сломать палец или руку, раздавить кому-нибудь яйца, а что дальше? Тогда они сломают мне большие пальцы и голени, изнасилуют меня спереди и сзади…»

— Корова! — блондин схватил ее голую грудь и сжал пальцами изо всех сил. Грудь Аш стала чувствительной уже на корабле; она непроизвольно вскрикнула и сильно врезала ему, попав по горлу. Шесть-семь пар рук оттащили ее, ей нанесли удар по лицу тыльной стороной ладони, от которого она завертелась волчком и отлетела к стене камеры.

После затрещины по голове она задрожала от боли. Упала коленями на обожженные керамические плитки. Солдат хрипло откашлялся и плюнул на нее. Мягким кожаным сапогом, надетым на твердую мужскую ногу, ее сильно пнули в живот — на три пальца ниже пупка.

У нее перехватило дыхание.

Она судорожно глотнула воздух, бессмысленно скребя руками; почувствовала, как втягивает порцию воздуха, всем левым боком ощутила холодные плиты пола — ногой, бедром, ребрами и плечом.

Кто-то наклонился и потянул через голову ее уже ранее разорванную рубаху, провонявшая льняная ткань натянулась, обмоталась вокруг шеи и разорвалась окончательно. Она оказалась обнаженной перед их взглядами.

Остатками воздуха в легких Аш выкрикнула жалким высоким голосом:

— Пошли на хрен!

Над ней раздался хохот нескольких мужских голосов. Дразнясь, они пинали ее сапогами, каждая ее попытка увернуться от болезненного удара вызывала смех.

— Давай, уделай ее. Давай! Барбас, ты первый!

— Только не я. Я до нее не дотронусь. Эта сука больная. Все эти суки с севера, они заразные.

— Ох ты, дитятко, ему нужна мамкина титька, ему не нужна баба! Хочешь, чтобы я связал эту опасную воительницу? Боишься дотронуться до нее?

Над ней началась возня. Сапоги топали в опасной близости от ее головы, на выложенном плитами полу камеры. Она видела красные глиняные плитки пола, казавшиеся еще краснее в свете единственной лампы; грязные полы их одежд, очень тонко склепанные кольчужные рубахи, кожаные наголенники, завязанные на голенях, и — когда она перекатилась на живот и подняла голову — озверелый карий глаз, небритая щека, волосатое запястье, утирающее рот, полный ярких здоровых зубов; белый шрам, змеящийся по бедру, задранная кверху мантия, под ней выпуклость — это затвердел и поднялся пенис.

— Давай, трахни ее! Гайна! Фравитта! Чего вы стоите, охренели совсем, вы что, бабы никогда не видели?

— Пусть Гейзерих первый!

— Ага, путь дитятко первым идет!

— Вытаскивай свое приспособление, парень. Что это у тебя? Да такое-то она даже не почувствует!

Их гулкие голоса резонансом отдавались в узком помещении. Ей опять десять лет, и для нее мужики — бесконечно более тяжелые, сильные, мускулистые существа; но восемь мужиков не только сильнее одной женщины, они сильнее и одного мужика. Аш почувствовала, как горячие слезы выдавливаются из-под ее закрытых век. Она поднялась, опираясь на ладони и колени, и заорала на них:

— Я с собой кого-то из вас утащу, я вас помечу, покалечу, на всю жизнь метка останется!..

Пена капала у нее изо рта, оставляя мокрые пятна на плитках пола. Она видела каждую трещину по краям квадратных плиток, где раскрошилась глина, каждую черную трещину, забитую въевшейся грязью. У нее стучала кровь в висках и сжимался желудок, она от боли почти ослепла. Горячая волна окатила ее обнаженное тело.

— Убью, убью, убью…

Тиудиберт наклонился к ней и закричал ей прямо в лицо, смеясь и брызгая на нее слюной:

— Ну и кто теперь эта долбаная воительница? Девочка? Собираешься воевать с нами, да?

— О да — постараюсь и заберу восьмерых, хотя у меня нет ни меча, ни, тем более, моих людей.

Аш ни секунды не соображала, что произносит все это вслух. Тоном взрослого, спокойного презрения — как будто все, что она говорила, само собой разумеется.

Тиудиберт прищурился. Он больше не ухмылялся. Назир все еще стоял наклонившись, уперевшись руками в покрытые кольчугой бедра. На его хмуром лице появилось замешательство. Аш замерла.

— Похоже, я собираюсь сделать глупость, — прошептала она презрительно, едва осмеливаясь дышать, чтобы не спугнуть момента наступившей тишины. Она посмотрела на лица: всем около двадцати лет, это Барбас, Гайна, Фравитта, Гей-зерих, но она не знала, кто из них кто. Живот у нее сжимался от боли. Она села на пятки, не обращая внимания на горячую струйку мочи, стекающую по внутренней стороне бедер: она обмочилась.

— На поле боя нет «воинов», — заговорила она полным презрения голосом и, дрожа, бросала им на вульгарном карфагенском: — Есть ты и твой приятель, ты и твои друзья, ты и твой командир. Копьеносец. Членоносец. Хероносец. Малое подразделение на поле — восемь-девять рыл. Никто не может быть героем сам по себе. Один в поле — гребаный труп.

Такие речи она могла произносить каждый день, для этого не требуется быть особо проницательным.

В желтом свете она посмотрела на колеблющиеся тени на стенах, на розовые лица, глядящие на нее сверху вниз. Двое попятились, самый молодой — Гейзерих? — шептал что-то товарищу.

Но эти слова и они могли бы сказать сами.

Только ни один гражданский не сумел бы.

Не смог бы их сказать мужчина женщине. Военный — гражданскому. Мы с вами по одну сторону. Давайте, соображайте, вы должны понять, я не баба, я — один из вас!

У Аш хватило сообразительности опереться ладонями о свои голые бедра и подняться на колени при полном молчании. Казалось, она не сознает, что у нее голые груди и покрытый синяками живот, как будто она снова в деревянной ванне в своем обозе.

Пот катился по ее лицу, но она его не замечала. Соленая кровь из раны на щеке стекала на рассеченную губу. Перед ними была длинноногая широкоплечая женщина, стриженная коротко, по-мальчишески, как стригутся монахини, как стригут при ране на голове.

Низкий голос Тиудиберта звучал возмущенно.

— Ах ты трусливая сука.

— Эй, назир, она что — взялась всех нас уделать? — прозвучал чей-то иронический голос. Блондин. Стоит позади всех.

Аш почувствовала, как заметно снизился эмоциональный накал в камере. Она задрожала: все тонкие волоски на теле встали дыбом.

— Заткни хлебало, Барбас.

— Слушаю, назир.

— А-а, хрен с ней. Трахните ее, если охота. — Тиудиберт развернулся на каблуках, расталкивая своих людей, двинулся к двери. — Не вижу, чтобы кто-то из вас, дерьма, шевелился. Шевелитесь!