Парабеллум разжевал и проглотил записочку. Однако уничтожить ее содержание он не мог. Мысль о деньгах не выходила из головы. Временами она становилась такой мучительной и навязчивой, что с губ невольно срывались невнятные слова, вздохи. Парабеллум не находил себе покоя. Ни разу не присев, он до конца дня шагал взад и вперед по камере, перебирая в памяти события последних дней.

Топот деревянных башмаков и хлопанье дверей известили о том, что начали раздавать ужин. Вскоре подошла очередь Парабеллума. Он заметил, что коридорщик — так на тюремном жаргоне звали арестанта, выделенного для мытья коридоров и раздачи пищи, — подменен. Этот казался более симпатичным малым, чем его предшественник. Размешав поварешкой похлебку, он влил Парабеллуму капустной гущи и даже выловил для него три кусочка сала. Получая свой котелок, Парабеллум ощутил на ладони бумажку. Его это не особенно удивило — уголовники нередко оказывали политическим такого рода услуги.

— Ответ передашь завтра утром. Можешь на меня полагаться, — шепнул коридорщик и, многозначительно подмигнув, захлопнул дверь.

Эта бумажка тоже была исписана печатными буквами:

«Один» уходит раньше, чем предполагалось! Робиса убили. Срочно сообщи, где деньги. Атаман.

В это самое время, двумя камерами дальше, Гром тоже был занят почтой. Он уже пришел в себя после пыток в «музее». Здесь никто не истязал его, зато грозило другое. Гром знал, что убийственное безделье в одиночке не одного узника довело до сумасшествия. Бороться с этим можно было, лишь заставляя свою мысль работать. Но чем заняться, если не дают книг? Поэтому Гром целыми днями сочинял всевозможные жалобы и петиции, в которых всячески пытался высмеивать чиновников.

На столе перед ним лежали два листа бумаги, украшенные тюремными печатями. Один из них Гром адресовал начальнику жандармерии.

«Мне приписывают, будто я состою в латышской социал-демократической организации. Так сказано в обвинении. Поэтому прошу прилагаемое к сему письмо переслать в упомянутую организацию. Она поможет разрешить спорный вопрос».

Большое наслаждение Гром испытал от сочинения второго письма:

«Меня обвиняют в том, что я работаю в вашей организации. Я это отрицаю. Чтобы вопрос был решен по справедливости, прошу сие заверить подписью и печатью — принадлежу я или нет к вашей организации».

Довольно ухмыльнувшись, Гром постучал в дверь и передал свое сочинение дежурному «петуху».

Такими проделками Гром пытался поддерживать в себе бодрость духа. Однако намного легче от этого не становилось. Ему грозило по крайней мере двадцать лет тюрьмы. Существовала, конечно, надежда на то, что ворота тюрем распахнет революция, но Гром понимал и другое — в последний момент остервенелые тюремщики могут перебить всех политзаключенных. Да, вот бы сейчас оказаться на свободе, вместе с Лизой, с товарищами… Не только о себе думал Гром. Он хоть и был оторван от внешнего мира, однако знал, что там творится, знал, что назревают решающие события. Теперь каждый опытный боевик был у революции на счету.

Иногда Гром позволял себе безумную роскошь посмотреть во двор через окно. Безумной она была потому, что часовым приказали стрелять в каждую появившуюся за решеткой голову. Но Грому удавалось перехитрить часовых — табурет, без которого нельзя было дотянуться до окна, он ставил в стороне у стены, так что самого его почти не было видно. Кроме того, для своих наблюдений он выбирал такое время, когда на окна падал отблеск заката и слепил часовых.

Его взору представлялась не очень веселая картина — три тюремных корпуса, высоченный забор и за ним кладбище. И все-таки для обитателя унылой тюремной камеры это был кусочек настоящего, живого мира. Жаль, что не было видно поездов, свистки которых время от времени долетали до камеры. Заключенные умеют довольствоваться малым. Как бы кощунственно это ни звучало, развлечением служили даже похороны — можно было поглядеть на сопровождавших гроб людей. Кое-что радующее взор имелось и во дворе — клумба с чахлыми левкоями, предназначенными для украшения кабинета начальника тюрьмы. Всего несколько растений, но они казались красивее всех цветов парка «Аркадия». Со своего наблюдательного поста Гром видел, как арестанты понесли на кухню пустые бачки, потом солдаты пошли сменять караул.

Но вот внизу показалась еще одна группа — надзиратели вели в дальний корпус женщин. Судя по узлам, это было новое пополнение. Некоторые шли, угрюмо потупив взор, иные не теряли бодрости духа и с любопытством смотрели по сторонам. Одна девушка пристально всматривалась в окна. Можно было подумать, что она кого-то разыскивает. Когда она оглянулась назад, Гром узнал Дину.

Лениво пройдясь пальцами по пуговкам гармоники, Лихеев поинтересовался:

— Дину Пурмалис поместили в женском корпусе?

Он восседал на кровати, со вчерашнего вечера поставленной в кабинете начальника тюрьмы и нарушившей строгое убранство служебной обители. Начальник тюрьмы Отто Людвиг предлагал Лихееву устроиться в другой комнате, но тот наотрез отказался, не желая отдаляться от телефонного аппарата, который связывал его с Регусом.

— Так точно! — ответил начальник тюрьмы по-русски с сильным немецким акцентом. Отставной полковник Людвиг еще не потерял военную выправку.

— Приставьте к ней самую бывалую надзирательницу. Главное — завладеть ее нелегальной почтой. Как только найдете какую-нибудь записку — тут же несите ко мне!

Так как Дина вышла из банка вместе с Парабеллумом, Лихеев полагал, что ей известно, где находятся деньги. Мысль о том, что четверть миллиона сгинула бесследно, сводила его с ума. Поэтому помощник начальника тайной полиции переселился в здание тюремной администрации и не собирался покидать его, пока не дознается, где деньги.

Людвиг угрюмо кивнул головой. Распоряжение было отдано вежливо, но его раздражало непрестанное музицирование Лихеева. Лишь при появлении жены начальника тюрьмы тот оборвал нудную мелодию и отложил гармошку.

— Ужин на столе, — сказала она. — Быть может, господин Лихеев окажет нам честь разделить его снами?

— Благодарствую. С удовольствием, — согласился он и встал.

— А как же телефон? — съязвил Людвиг.

В этот момент раздался звонок Регуса.

— Исполнено, Иван Эмерикович, — доложил Лихеев. — Коридорщика сменили, записка уже у Парабеллума. Я на всякий случай добавил, что Робис убит.

— Правильно! — похвалил Регус. — Не то Парабеллум вдруг ответил бы, что, мол, деньги в условном месте. Вот мы и остались бы с носом.

— Надеюсь завтра с утра порадовать вас приятными новостями.

Ночь Лихеев провел плохо. Ему снились пачки банкнот, сыпавшихся сверху, словно манна небесная. Но, когда он пытался схватить их, деньги проскакивали между пальцев.

«Слава богу, что это только сон!» — проснувшись на рассвете, подумал он.

Наконец из корпуса одиночек принесли записку, о которой он так мечтал. Непослушными от волнения пальцами Лихеев развернул ее и поначалу никак не мог прочесть неразборчивые каракули — громадная лапа Парабеллума с трудом управлялась с крохотным обломком графита. С трудом разобрал он написанное:

Ярость обуяла Лихеева. За такой ответ он готов был собственными руками задушить Парабеллума. Но это невозможно. Только через него можно было подобраться к деньгам.

Целых пятнадцать минут Лихеев не отходил от телефона, совещаясь с Регусом. Новый план был наконец разработан. И уж этот, черт подери, наверняка не сорвется!

У дверей Лихеев встретил начальника тюрьмы. Тот разговаривал с надзирателем.

— Господин начальник, вот два письма посылает арестованный из сорок восьмой камеры. — Надзиратель подал сочинения Грома. — А этот из сорок первой опять все утро скандалил. Обязательно хочет жаловаться вам лично.