Гром помнил, что, когда его уводили на допрос, его камера в тайной полиции была пуста. Обратно его приволокли полуживого и бросили на пол. Теряя сознание, Гром успел заметить, что теперь в камере полно народу. Гром не знал, сколько времени пролежал в беспамятстве. Очнулся он от холодной воды, лившейся на его окровавленное лицо. Он хотел сказать, чтобы поберегли воду, не то пить будет нечего. Но сил не хватало. Он услышал голоса. И постепенно до его сознания стали доходить отдельные слова.

Кто-то спрашивал по-немецки:

– Господа, неужели никто из вас не знает немецкого языка? Это очень важно! Надо сказать солдату, пусть сейчас же позовет главного!

Гром открыл один глаз – второй совсем заплыл – и, с трудом разжав губы, прохрипел:

– Я знаю…

Он увидел, что камера битком набита арестованными. Над ним склонилось худое, обрамленное черными бакенбардами лицо с горбатым носом и узкими подвижными глазами. Это был Шампион.

– Вы-ы?! – воскликнул он. – Боже мой, да вы ведь еле живы! Это же убийство! Пусть только меня выпустят – и весь мир тут же узнает, что здесь творится… Но пока что я теряю время, нет, больше – я теряю свою репутацию! Если сию же минуту я не попаду на телеграф, другие газеты могут опередить меня!

– А вы кто такой? – спросил Гром, с трудом приваливаясь к стене и не понимая, что этому человеку от него надо.

– Я корреспондент французской газеты «Тан»! Но я имею честь быть лично знакомым со многими лидерами боевиков. Вы, конечно, слышали о господине Русениеке? – проговорил он, вдруг сбавляя тон и наклоняясь к уху Грома.

Гром отрицательно покачал головой – он не знал настоящего имени Атамана.

– А о господине Пурмалис?

Гром молчал и думал. Может быть, это и есть тот французский журналист, о котором ему рассказывала Дина. Тогда ему можно доверять. Теперь он не сомневался в том, что названные французом боевики не кто иные, как Атаман и Фауст.

– А Русениек уже в Риге? – тихо спросил он.

– Мы приехали вместе. – Шампион взглянул на часы. – Боже мой, через час он обещал зайти ко мне! Может быть, вам угодно что-либо сообщить ему? Говорите смело. Все, что смогу, я охотно для вас сделаю.

Мысль Грома снова заработала четко.

– Найдется у вас бумага и карандаш? – спросил он.

– Господи, да за кого же вы меня принимаете?! Вы полагаете, что в парке, когда казаки разгоняли митинг и рвались бомбы, я писал пальцем на манжетах?! – Шампион достал сафьяновую записную книжку и серебряный карандашик.

– Вот и хорошо! – обрадовался Гром. – Все равно мое дело – табак! Только перед концом охота рассказать товарищам, что тут вытворяют с нами. Кто из вас, братцы, – обратился он к арестованным, – письмо напишет, а то мне и руки не поднять.

– Пускай Екаб пишет, он ученый, – отозвался кто-то. Судя по тужурке, подошедший был студентом политехникума.

– Пиши. – Гром попросил глоток воды и продолжал: – Привет вам, друзья! Пишу из «музея», где я сейчас самый выдающийся экспонат. Сообщаю о самом главном. Букелис не выдержал пыток, сказал, что бомбу бросил я, а Брачка стоял на стрёме. Что там еще Букелис выболтал – не знаю. Я сейчас вроде немного отошел. Только вот когда подумаю, что за меня еще возьмется сам обер-палач Регус, так сразу на душе тошнехонько делается. И вот еще за что беспокоюсь: как бы вам не взбрело в голову освобождать меня и других отсюда. Нынче из этого ничего не выйдет – «музей» набит солдатней. А еще кланяйтесь от меня Лизе и скажите, пусть сильно не горюет. Сколько бы ни пытали, а все одно – потом в тюрьму переведут. Там-то жизнь будет повеселей…

В коридоре послышались шаги.

Едва успел Шампион сунуть блокнот в карман, как звякнул засов. В распахнутой двери стояли часовые, наставив штыки на арестованных. Обитателям камеры приказали податься к стене. После этого солдаты расступились и пропустили «шефа» – начальника тайной полиции Регуса. Еще недавно он был всего лишь помощником пристава полицейского участка на Митавском форштадте. Однажды, когда очередной начальник тайной полиции подал в отставку – из страха перед местью революционеров ни у кого не было охоты засиживаться подолгу на этом посту, – Регусу поручили допросить русских боевиков. Вместе с чиновником из канцелярии полицейского управления Лихеевым они на следствии отличились такими зверскими приемами, что их за это поставили во главе тайной полиции. С той поры Иоганн Эмерих Регус приказал именовать себя Иваном Эмериковичем в надежде, что это послужит на пользу его карьере. По тем же соображениям он говорил только по-русски, хотя и был немцем.

Регус знал, какая о нем ходит слава. Он старался и внешность свою сделать устрашающей. Для этой цели он отпустил усы, которые торчали на его обрюзглом лице, словно пики. Регус всегда ходил в черном костюме. Голову его неизменно украшала черная шляпа, и ее поля прятали в своей тени широкий лоб.

Регус подошел к Грому и пнул ногой в лицо.

– Так я и думал, что ты к нам вернешься!… Нигде тебе не будет лучше, чем у твоего друга Регуса. – Он кивнул солдату: – Волоки в мой кабинет, а то здесь не попотчевать дорогого гостя как полагается.

Хотя Шампион не понял отданного по-русски приказания, однако ясно расслышал в его тоне скрытую угрозу.

– Вы не смеете его снова пытать! Боже мой, ведь этот человек уже наполовину мертв! – закричал Шампион на немецком языке. – Я закачу такую статью, что у моих читателей волосы на голове станут дыбом! Вас привлекут к ответственности!

Регус повернулся и взглянул на журналиста, как слон на муху:

– А этот откуда еще выискался? Видать, впервые у нас!

– Я специальный корреспондент парижской газеты «Тан» Жорж Шампион.

– Ах, товарищ иностранец? – соизволил пошутить Регус. – В какой гостинице, сударь, остановились?

Шампион уже хотел было назвать «Лондон-сити», но вовремя прикусил язык. А если произведут обыск и обнаружат спрятанные в чемодане револьверы?…

– Не помню названия, – ответил он. – Я только что приехал в Ригу.

– Наверное, из тех, что пошикарнее, – продолжал насмехаться Регус. – «Отель де Ром» или «Санкт-Петербург»?… Тоже нет? Улицу вы, разумеется, тоже позабыли?

– Да, забыл. Но дорогу все же найду. Если вы мне не верите, обратитесь к французскому консулу. Представитель фирмы «Пэжо» господин Дубле также сможет удостоверить мою личность…

– Я сам французский консул! – Сдержанный тон Регуса внезапно превратился в рев. – Я сам царь! Я сам Федеративный комитет! Я сам бог! Понял?! Я тебя тут сгною, бунтовщик проклятый! Я… – он подыскал самую сильную угрозу, – я твой нос в пятачок расплющу! – И Регус вышел из камеры.

Дверь захлопнулась.

Шампион пожал плечами. В подобных угрозах для него не было ничего нового – готтентотский король обещал его нос зажарить на вертеле. Но поди знай, здесь ведь не Готтентотское королевство, а царская Россия. Во всяком случае, там посчитались с тем, что он иностранец, здесь же его принимают за революционера. Это, конечно, честь, но все же довольно опасная при данных обстоятельствах. Постепенно Шампионом стало овладевать волнение. Один за другим бледнели в его воображении предвкушаемые сенсационные заголовки репортажей, зато все ярче представлялся оставленный им в номере гостиницы желтый кожаный чемодан с двойным дном, где лежали револьверы, Узнают, где он живет, и обнаружат нелегальное оружие. Шампион, разумеется, станет клясться, что все пять маузеров привез для собственной самозащиты, но кто в это поверит, если не поверили даже его паспорту с печатью французского министерства иностранных дел и визой русского консульства? А самое нелепое то, что за такую штуку его могут выслать, О последствиях провала даже думать не хотелось – упустить настоящую революцию! Нет, этого ему не пережить!

Однако профессиональное любопытство одержало верх. Если уж приходится здесь сидеть, то нечего терять даром время. Прежде всего Шампион занес в записную книжку свои впечатления: