Глава 8
Золотой век ассимиляции
XIX век (а точнее, период, указанный в заголовке этой главы) является периодом массового вхождения западноевропейского еврейства (а к концу века — восточно-европейского) в европейскую культуру. Это эпоха усвоения подавляющим большинством еврейства европейского образа жизни, в основном, ещё ничем не омрачённого вхождения евреев и всё растущего их влияния почти во всех сферах деятельности европейского общества. Казалось, что изолированности еврейства в европейском обществе приходит конец, хотя предвестники заложенных в этом процессе трудностей появились тогда же.
Можно всё же выделить несколько областей, в которых еврейское влияние становится особенно заметно и эффективно. Особенно важно, что к традиционной сфере приложения еврейских сил — финансам — присоединяются новые: искусство (особенно литература) и пресса. Благодаря этому еврейское влияние перестаёт быть внешним, центр тяжести переносится на идеологию, точкой приложения этого влияния становится не столько материальная, сколько духовная жизнь европейских народов.
О большом количественном участии евреев в западноевропейском искусстве можно судить по знаменитым, всем известным именам. Таким, например, как композиторы Мейербер, Мендельсон, Малер. В более лёгком и доходчивом стиле по всей Европе гремел Оффенбах (а либретто его опереток писал Галеви). Мировой славой пользовались великие актрисы Сара Бернар и Рашель. Но, пожалуй, наиболее сильным было влияние евреев в литературе, и наиболее ярким эпизодом — их участие в течении немецкой литературы, сложившемся в 20-е годы и получившем название «Молодой Германии». Историк немецкой литературы Бартельс говорите нём:
«„Молодая Германия“ — это по существу берлинско-еврейский продукт, возникший в салоне Рахель Левин».
Самыми известными деятелями этого течения были Генрих Гейне и Людвиг Берне (Лёб Барух).
В Гейне особенно ярко проявились те противоречия, с которыми приходилось сталкиваться европейским писателям-евреям. С одной стороны, был вынужден творить и добиваться успеха в немецкое национальном искусстве, как немецкий поэт, пишущий на немецком языке. Его яркий талант мог проявиться только в этой форме, а талантливость его несомненна — недаром его переводили и Лермонтов и Тютчев. Но, с другой стороны, он был продуктом еврейского духовного мира, и еврейские традиции не только мешал и ему стать выразителем немецкого мироощущения, но и отталкивали от него. Не обладая непосредственными чувствами, открывающими красоту немецкой природы, языка и культуры, он вынужден был воспринимать их через других. Так, он писал своему другу Мозеру:
«Я могу передавать только восприятие прекрасного другими людьми».
Благодаря этому его стихи лишались непосредственности, были часто подражательными. Даже знаменитая «Лорелея» по фабуле, образам, ритму почти точная копия стихотворения Брентано. Те же причины приводили к тому, что в стихах Гейне такое место занимает высмеивание, переходящее в ругань, часто мало чистоплотную, — элемент, совершенно чуждый поэзии. Его поэмы «Аттатроль», «Германия. Зимняя Сказка» и др. — лишь зарифмованные фельетоны. Этот фельетонный стиль он первый внёс в поэзию.
Гейне были присущи очень сильные еврейские национальные чувства, а в то же время он мог реализовать свой яркий талант только как немецкий национальный поэт. Это порождало в его душе раздвоенность и конфликт. Всё это накладывалось на страстный и раздражительный темперамент и было источником чувства ненависти, всё более подчинявшего себе поэта.
Два предмета ненависти всю жизнь мучили Гейне: немцы и христианство. Он упражнялся, придумывая для немцев клички пообиднее, которые приставали бы, как плевок, вроде «народ-лакей» или «народ-пудель» (Bedientenvolk, Pudelvolk). Он писал, например:
«Гёттингенские жители разделяются на студентов, профессоров, филистеров и скотов. Все они не многим отличаются друг от друга».
Ведь это лишь другой способ сказать, что немцы — скоты. По-существу — что в этом остроумного? Одно из его последних произведений, поэма «Германия. Зимняя Сказка» — кончается тем, что богиня города Гамбурга предлагает ему открыть будущее Германии, но вместо кофейной чашки гадает на ночном горшке. Не в силах выдержать этот «запах немецкого будущего», Гейне бежит. Не раз он высказывает мысль, что все его несчастья произошли из-за того, что борьба Германии за освобождение от Наполеона увенчивается успехом. Ватерлоо — вообще всемирно-историческая катастрофа: «куда лучше, если бы поколотили нас». В письме к своему другу Сете он говорит:
«Всё немецкое мне противно, а ты, к сожалению, немец. Всё немецкое действует на меня как рвотное. Моим ушам отвратителен немецкий язык. Мои стихи противны мне, потому что они написаны по-немецки. Даже писание этого письма мне тяжело, ибо написание немецких букв болезненно действует на мои нервы».
Гейне крестился, как он говорит, «чтобы получить входной билет в европейскую культуру», и это сделало его положение ещё более двусмысленным. Он писал своему другу Мозеру:
«Уверяю тебя, если бы закон не преследовал кражу серебряных ложек, я бы не крестился».
В дневнике он записал стихи:
«И ты приполз к кресту, который ты презирал, который ещё несколько недель назад надеялся втоптать в грязь».
Его первая же трагедия «Альманзор» была, по его собственным словам, неудачной, так как уж слишком проникнута ненавистью к христианам. Первая попытка её поставить кончилась скандалом. В письме Мозеру он говорит:
«Меня одновременно преследуют христиане и евреи. Последние зато, что я не отстаиваю их равноправие в Бадене, Нассау и других дырах. О, близорукие! Лишь у ворот Рима можно защищать Карфаген».
Кто же этот «Рим», от которого он хочет спасти «Карфаген»? Историк Трейчке приводит слова Гейне:
«Есть такие разновидности идей-насекомых, которые долго смердят, если их раздавить. Таково христианство. Этот духовный клоп был раздавлен 1800 лет назад (распятие Христа?!), а до сих пор отравляет нам, бедным евреям, воздух».
