На первом курсе, за неделю до зимних каникул, он выписал билет в Москву. Там не пропадешь.

Проездные документы не выдали. Сказали, что вызывает начальник техникума, Николай Кузьмич Масленников. Значит, успел как-то пронюхать. Он всегда всё знает.

Будь это не Николай Кузьмич, можно бы наплевать. Без билета ехать не в первый раз. Но начальник мужик стоящий, и Виктор его уважает. Должно быть, потому, что у него два боевых ордена: за Перекоп и ещё за какой-то особый героизм. А возможно, и по другой причине: он не похож на начальника. Здоровается за руку, на переменах забегает в курилку и, если случается, нет у него папирос, не стесняясь, просит у ребят. За ним не пропадает.

Особенно хорошо он относился к бывшим беспризорникам, которых кое-кто сторонился. Их было шесть человек, и все они очень остро переживали любое напоминание о своем прошлом. С Николаем Кузьмичом получалось как-то по-иному. Он охотно рассказывал им о гражданской войне и сам с удовольствием слушал об их собственных «подвигах». Они его не стеснялись.

Виктор решил явиться на вызов и не мудрить, а, как только спросит, честно признаться, что учиться не будет. Но, оказалось, он вызвал всех шестерых. «Я, говорит, вам сюрприз приготовил. Вот путёвки на экскурсию в Ленинград, с полным питанием на месте, а вот деньги на дорогу. Стипендию приберегите, после каникул пригодится».

Все обрадовались. Отказаться Виктору было неловко. Да и почему бы не съездить в Ленинград?

Только в поезде спохватились, что за путёвки директор велел расписаться, а за деньги — нет. И стипендию и всякие ссуды выдавал только кассир. И всегда надо было расписываться и проставлять сумму прописью. А тут выдал сам, без всякой ведомости. Как-то нехорошо получилось.

Бросать техникум сразу после возвращения из Ленинграда было и вовсе неудобно. Решил потянуть месячишко. Когда снова собрался уходить, как назло, Николай Кузьмич позвал всех шестерых к себе на день рождения. «По возможности, говорит, принесите подарки. Подготовить успеете, впереди ещё целая неделя». Он объяснил, что подарки принимает только контрольными работами с оценкой «хорошо» или «отлично». Если не получится, предупредил он, тоже не страшно, можно и так прийти. Но не вздумайте покупать чего-нибудь. Выгоню».

Все знали: не выгонит и даже не упрекнет. Только покраснеет. Странный человек. Если ему нанесут обиду или оскорбят, он краснеет от стыда. Даже непонятно, как он ордена за героизм получил.

Портить ему настроение в такой день не хотелось. И без подарка являться было стыдно. Виктор злился на Николая Кузьмича и мысленно ругал его.

На вечере, куда пришли преподаватели и много другого народа, ребятам было не по себе. Кто-то сказал, что зря позвали сюда беспризорников. Они не слышали этого. Они это чувствовали. Если человек говорит даже очень вежливо, улыбается, но думает о них, как о беспризорниках, они это чувствуют и уже сами не могут спокойно разговаривать.

Всем было неловко — и ребятам, и другим гостям. Только Николай Кузьмич ничего не замечал. Он произнес тост за Виктора и его товарищей, за их отцов, которые отдали жизнь за революцию, за всех здесь присутствующих. Он поднял вверх шесть контрольных работ, на которых стояли оценки «отлично» и «хорошо», и сказал, что гордится своими питомцами и верит в них, потому что они, хлебнув немало горя, не пошли по легкому пути в жизни, а стараются быть достойными своих отцов. И он каждому из них в отдельности пожал руку. Преподавателям тоже захотелось пожать им руки, и неловкость, которая была вначале, как-то прошла.

После такого вечера сразу бросать техникум было совершенно невозможно. И ещё был подходящий случай уйти наконец, и опять получилось так, что помешал Николай Кузьмич. А вот теперь, когда самое трудное позади, когда он уже на втором курсе, его исключают.

Откровенно говоря, единственное, чего ему жалко, это паровоза. Те, кто не понимают, думают, что ничего особенного в этой машине нет. Они не представляют, какая в ней таится сила. Она вырабатывает в час около двадцати тысяч килограммов пару. Если этот пар сразу выпустить, его хватит, чтобы окутать всю Дворцовую площадь в Ленинграде вместе со всеми дворцами. Это целое небо. Но его загнали в один котёл. Пар распирает котёл с силой пять тысяч тонн. Он так давит на воду, что она не может кипеть. Она закипает только при двухстах градусах.

Виктор забросил остальные предметы. Снова появились «хвосты», от которых он едва избавился. Зато на уроках по курсу паровоза он просто бог. У него не хватает терпения плестись вместе с классом, и он ушёл далеко вперёд. Разве мог он ждать три месяца, пока начнут изучать инжектор! Просто уму непостижимо, что это за прибор. Котёл соединен с тендером, как сообщающиеся сосуды. Если открыть клапан, бурлящий кипяток и пар должны со страшной силой ворваться в тендер, где вода плещется, точно в бассейне. А происходит все наоборот. Холодная вода, преодолевая могучее давление пара, идёт в котёл.

Виктор не оставил учебника, пока не докопался, почему так получается. Целые ночи он просиживал над книгами о паровозе.

…Так было и перед тем злополучным днем. Он засиделся за «Историей локомотива» и лег спать только на рассвете. Утром его едва растолкали. Первые два урока была математика. Он совершенно не подготовился. Он не имел понятия о том, что задано. Сидел на уроке и ждал звонка.

Сорок пять минут идёт урок. Это две тысячи семьсот секунд.

И каждую секунду могут вызвать к доске.

Какая ни с чем не сравнимая мука — ждать звонка! Ждать, хотя урок только начался и ещё не взялся за журнал математик, чтобы выбрать первую жертву. Никогда не бывает в классе такой настороженной тишины, как в эти нестерпимо томительные секунды.

Преподаватель медленно достает из кармана футляр, аккуратно извлекает очки, щурясь смотрит на них против света и, подышав на стекла, начинает тщательно протирать их. Наконец надевает очки, с отвратительной медлительностью прилаживая за ушами дужки. Обводя долгим взглядом переставший дышать класс, торжественно раскрывает журнал.

Он тянет, будто нарочно, будто издевается, наслаждаясь своей властью. Он словно хочет продлить её и мстить за все огорчения, что порой причиняют ему здесь. Всё замерло, и слышно только, как шелестят журнальные страницы.

Виктор следит за глазами математика. Они медленно скользят по алфавитному списку. Уже первые буквы пройдены. Вот взгляд задержался. Дубравин опускает голову… Секунда, вторая, третья… Тишина. С надеждой поднимает глаза. Миновало. Уже где-то на «С».

Наконец фамилия названа. Будто вырвался общий вздох облегчения. Будто фотограф сказал: «Готово». Расслабли напряжённые мышцы, все задвигались, заёрзали. Скрипнул стол, упала книга, кто-то кашлянул, кто-то шмыгнул носом. Послышался шепот.

Наступает передышка минут на десять — пятнадцать. Хотя нет. Вызванный к доске уже через несколько минут допускает ошибку.

— В чём ошибка, скажет нам… — Преподаватель обводит глазами класс.

Виктор ниже склоняется над тетрадью.

— …скажет нам Дубравин.

Виктор медленно поднимается. Смотрит на доску, вглядывается, шевелит губами: «…логарифм… икс…та-ак…»

Ну откуда ему знать, где ошибка! И кому нужны эти логарифмы и кто только их выдумал! На паровозе логарифмов нет…

— Садитесь.

До конца урока остается тридцать семь минут. Успеет ещё десять раз спросить с места и вызвать к доске… Нельзя так часто смотреть на часы. От этого время тянется медленнее. Надо о чём-нибудь думать.

Какое странное это явление — звонок. Кажется, ничего в мире не может доставить такой радости, так быстро преобразить подавленного и притихшего человека, как звонок. Хочется выкрикнуть какое-нибудь нелепое слово, щёлкнуть по стриженому затылку товарища или закричать «ура». И уже нет сил усидеть на месте даже лишнюю минуту, дослушать до конца фразу преподавателя.

Какое странное это явление — звонок. Гремит, как барабанный бой врага, как сигнал бедствия. И целые толпы, будто под гипнозом, покидают весёлые коридоры и добровольно идут на расправу. Звонок с урока — коротенький и тихий. О конце перемены он возвещает так, что могут лопнуть барабанные перепонки. Подойти бы да грохнуть по этому молоточку, по чашечке, чтобы разлетелись вдребезги… Снова долгие сорок пять минут. Две тысячи семьсот секунд…