С минуту д'Артаньян стоял неподвижно, спрашивая себя, где он, но вскоре свет, проникавший из соседней комнаты, веяние тёплого и благовонного воздуха, доносившиеся оттуда, слова двух или трёх женщин, выражавшихся почтительно и в то же время изящно, обращение «ваше величество», повторённое несколько раз, — всё это безошибочно указало ему, что он находится в кабинете, смежном с комнатой королевы.

Молодой человек спрятался за дверью и стал ждать.

Королева казалась весёлой и счастливой, что, по-видимому, очень удивляло окружавших её дам, которые привыкли почти всегда видеть её озабоченной и печальной. Королева объясняла свою радость красотой празднества, удовольствием, которое ей доставил балет, и так как не дозволено противоречить королеве, плачет ли она или смеётся, то все превозносили любезность господ старшин города Парижа.

Д'Артаньян не знал королеву, но вскоре он отличил её голос от других голосов — сначала по лёгкому иностранному акценту, а затем по тому повелительному тону, который невольно сказывается в каждом слове высочайших особ.

Он слышал, как она то приближалась к этой открытой двери, то удалялась от неё, и два-три раза видел даже какую-то тень, загораживавшую свет.

И вдруг чья-то рука, восхитительной белизны и формы, просунулась сквозь драпировку. Д'Артаньян понял, что то была его награда; он упал на колени, схватил эту руку и почтительно прикоснулся к ней губами. Потом рука исчезла, оставив на его ладони какой-то предмет, в котором он узнал перстень.

Дверь тотчас же закрылась, и д'Артаньян очутился в полнейшем мраке.

Д'Артаньян надел перстень на палец и снова стал ждать; он понимал, что это ещё не конец. После награды за преданность должна была прийти награда за любовь.

К тому же, хоть балет и был закончен, вечер едва начался; ужин был назначен на три часа, а часы на башне святого Иоанна недавно пробили три четверти третьего.

В самом деле, шум голосов в соседней комнате стал постепенно затихать, удаляться, потом дверь кабинета, где находился д'Артаньян, снова открылась, и в неё вбежала г-жа Бонасье.

— Вы! Наконец-то! — вскричал д'Артаньян.

— Молчите! — сказала молодая женщина, зажимая ему рот рукой. — Молчите и уходите той же дорогой, какой пришли.

— Но где и когда я увижу вас? — вскричал д'Артаньян.

— Вы узнаете это из записки, которую найдёте у себя дома. Идите же, идите!

С этими словами она открыла дверь в коридор и выпроводила д'Артаньяна из кабинета.

Д'Артаньян повиновался, как ребёнок, без сопротивления, без единого слова возражения, и это доказывало, что он действительно был влюблён.

XXIII.

Свидание

Д'Артаньян вернулся домой бегом, и, несмотря на то что было больше трёх часов утра — а ему пришлось миновать самые опасные кварталы Парижа, — у него не произошло ни одной неприятной встречи. Всем известно, что у пьяных и у влюблённых есть свой ангел-хранитель.

Входная дверь была полуоткрыта; он поднялся по лестнице и тихонько постучался условным стуком, известным только ему и его слуге. Планше, которого он отослал из ратуши два часа назад, приказав дожидаться дома, отворил ему дверь.

— Приносили мне письмо? — с живостью спросил д'Артаньян.

— Нет, сударь, никто не приносил, — отвечал Планше, — но есть письмо, которое пришло само.

— Что это значит, болван?

— Это значит, что, придя домой, я нашёл на столе у вас в спальне какое-то письмо, хотя ключ от квартиры был у меня в кармане и я ни на минуту с ним не расставался.

— Где же это письмо?

— Я, сударь, оставил его там, где оно было. Виданное ли это дело, чтобы письма попадали к людям таким способом! Если бы ещё окошко было отворено или хотя бы полуоткрыто — ну, тогда я ничего не стал бы говорить, но ведь нет, оно было наглухо закрыто… Берегитесь, сударь, тут наверняка не обошлось дело без нечистой силы!

Не дослушав его, молодой человек устремился в комнату и вскрыл письмо; оно было от г-жи Бонасье и содержало следующие строки:

«Вас хотят горячо поблагодарить от своего имени, а также от имени другого лица. Будьте сегодня в десять часов вечера в Сен-Клу, против павильона, примыкающего к дому г-на д'Эстре.

К. Б.».

Читая это письмо, д'Артаньян чувствовал, что его сердце то расширяется, то сжимается от сладостной дрожи, которая и терзает и нежит сердца влюблённых.

Это была первая записка, которую он получил, это было первое свидание, которое ему назначили. Сердце его, полное радостного опьянения, готово было остановиться на пороге земного рая, называемого любовью.

— Ну что, сударь? — сказал Планше, заметив, что его господин то краснеет, то бледнеет. — Что? Видно, я угадал и это какая-то скверная история?

— Ошибаешься, Планше, — ответил д'Артаньян, — и в доказательство вот тебе экю, чтобы ты мог выпить за моё здоровье.

— Благодарю вас, сударь, за экю и обещаю в точности выполнить ваше поручение, но всё-таки верно и то, что письма, которые попадают таким способом в запертые дома…

— Падают с неба, друг мой, падают с неба!

— Так, значит, вы, сударь, довольны? — спросил Планше.

— Дорогой Планше, я счастливейший из смертных!

— И я могу воспользоваться вашим счастьем, чтобы лечь спать?

— Да, да, ложись.

— Да снизойдёт на вас, сударь, небесная благодать, но всё-таки верно и то, что это письмо…

И Планше вышел, покачивая головой, с видом, говорящим, что щедрости д'Артаньяна не удалось окончательно рассеять его сомнения.

Оставшись один, д'Артаньян снова прочёл и перечёл записку, потом двадцать раз перецеловал строчки, начертанные рукой его прекрасной возлюбленной. Наконец он лёг, заснул и предался золотым грёзам.

В семь часов утра он встал и позвал Планше, который на второй оклик открыл дверь, причём лицо его ещё хранило следы вчерашних тревог.

— Планше, — сказал ему д'Артаньян, — я ухожу, и, может быть, на весь день. Итак, до семи часов вечера ты свободен, но в семь часов будь наготове с двумя лошадьми.

— Вот оно что! — сказал Планше. — Видно, мы опять отправляемся продырявливать шкуру.

— Захвати мушкет и пистолеты.

— Ну вот, что я говорил? — вскричал Планше. — Так я и знал — проклятое письмо!

— Да успокойся же, болван, речь идёт о простой прогулке.

— Ну да, вроде той увеселительной поездки, когда лил дождь из пуль, а из земли росли капканы.

— Впрочем, господин Планше, — продолжал д'Артаньян, — если вы боитесь, я поеду без вас. Лучше ехать одному, чем со спутником, который трясётся от страха.

— Вы обижаете меня, сударь! — возразил Планше. — Кажется, вы видели меня в деле.

— Да, но мне показалось, что ты израсходовал всю свою храбрость за один раз.

— При случае вы убедитесь, сударь, что кое-что у меня ещё осталось, но если вы хотите, чтобы храбрости хватило надолго, то, прошу вас, расходуйте её не так щедро.

— Ну, а как ты полагаешь, у тебя ещё хватит её на нынешний вечер?

— Надеюсь.

— Отлично! Так я рассчитываю на тебя.

— Я буду готов в назначенный час. Однако я думал, сударь, что в гвардейской конюшне у вас имеется только одна лошадь?

— Возможно, что сейчас только одна, но к вечеру будет четыре.

— Так мы, как видно, ездили покупать лошадей?

— Именно так, — ответил д'Артаньян.

И, на прощание погрозив Планше пальцем, он вышел из дома.

На пороге стоял г-н Бонасье. Д'Артаньян намеревался пройти мимо, не заговорив с достойным галантерейщиком, но последний поклонился так ласково и так благодушно, что постояльцу пришлось не только ответить на поклон, но и вступить в беседу.

Да и как не проявить немного снисходительности к мужу, жена которого назначила вам свидание на этот самый вечер в Сен-Клу, против павильона г-на д'Эстре! Д'Артаньян подошёл к нему с самым приветливым видом, на какой только был способен.

Естественно, что разговор коснулся пребывания бедняги в тюрьме. Г-н Бонасье, не знавший о том, что д'Артаньян слышал его разговор с незнакомцем из Менга, рассказал своему юному постояльцу о жестокости этого чудовища Лафема, которого он на протяжении всего повествования называл не иначе как палачом кардинала, и пространно описал ему Бастилию, засовы, тюремные форточки, отдушины, решётки и орудия пыток.