Тут под порталом парадного крыльца показался сам владелец замка, в сопровождении дежурного маршалка. Позади обоих высилась могучая фигура саженного, усатого гайдука, вооруженного нагайкой. Оглядев орлиным взором двор, Вишневецкий вдруг грозно приосанился и величественным жестом указал гайдуку на середину двора. В два прыжка был гайдук на указанном месте и поднял с земли арбузную корку. По зычному окрику светлейшего, со всех концов двора бросилась к нему теперь стремглав с непокрытыми головами дворовая челядь. После краткого допроса, двое из дворовых, ответственные, должно быть, на этот день в чистоте двора, преклонили один за другим спину перед княжеским гайдуком, который отсчитал каждому нагайкой по два десятка "горячих". Сделав еще отеческое внушение остальным, князь Константин, сопутствуемый маршалком и гайдуком, величаво направился к внутренним воротам на задний двор.

Едва лишь князь пропал из виду, как из-за угла соседней башни со злорадным смехом выскочил Юшка.

-- А! Да я ведь еще не рассчитался с этим малым! -- сказал царевич и окликнул Юшку.

Того так и передернуло: он готов был, казалось, пойти наутек: но, сообразив, видно, что он узнан и делать нечего, отвесил Димитрию земной поклон и осклабился до ушей.

-- Подобру, поздорову ли, надежа-государь? Что прикажешь низкому смерду твоему?

-- Поди-ка сюда.

-- Мигом, батюшка-государь!

Минуту спустя он стоял уже перед царевичем в его опочивальне с полусмиренным, полунахальным видом.

-- Я не отблагодарил тебя еще за твое правдивое показание, -- сказал Димитрий, подавая ему несколько дукатов.

Юшка жадно принял деньги, шумно пал ниц перед дарителем и припал губами к его сапогу.

-- Кормилец ты наш!

Царевич отдернул ногу и отступил на шаг.

-- Ты совсем никак ополячился, -- промолвил он, -- падаешь до ног, хоть сам и русский?

-- Чье кушаю, того и слушаю, надежа-государь, -- бойко отвечал шустрый малый, поспешно опять приподнимаясь с полу.

-- Но чего ты сейчас вот тулялся тут за углом?

-- Да как же, родимый, не туляться, коли меч над головой?

-- Так другим, стало, за тебя досталось?

-- Не то чтобы: не мое нынче дело то было за двором смотреть.

-- Но ты, сам, поди, арбузную корку подбросил? Юшка самодовольно усмехнулся, обнажая снова свои красные десна и острые хищные зубы.

-- А чего ж они, дурни, не доглядели? Но ты, батюшка, меня же не выдашь?

Царевич свысока только покосился на него и спросил в свой черед:

-- Что, князь Константин, каждый день обходит так замок?

-- С нагайкой-то? Каждый день, государь, в урочный час, как пить дать! Такой уж обиход, значит. Не мирволить же черному люду? Чу! Слышишь рев-то?

Откуда-то издалека, с задворков, в самом деле долетали болезненные вопли.

-- Это на конюшне, -- объяснил, лукаво подмигивая, Юшка. -- Здорово, знать, опять кому из конюхов перепало! А вон и княгинюшка наша, -- понижая голос, прибавил он. -- Тоже и-и куда горазда! Распалится гневом -- охулки на руку не положит.

Из бокового флигеля показалась, в обществе дежурной фрейлины, княгиня Урсула с бревиарием (молитвенником) в руках.

-- Ну, это ты, братец, не дело говоришь, на барыню свою напраслину взводишь! -- строго заметил Димитрий.

-- Будь я анафема, коли вру.

-- Да не видишь, что ли, что она на молитву идет?

-- На молитву! Что бревиарий-то при ней? Так она ж его до вечера, почитай, из ручек белых не выпустит, а ночью под подушкой держит. Молельня-то княжеская вона где; а светлейшая наша идет, вишь, вон куда -- прямехонько, значит, в девичью.

-- Что же она девушек читать заставляет? Аль сама читает, уму-разуму учит?

Юшка закрыл рот ладонью и фыркнул.

-- Научит! Переплет-то, государь, у книжицы не видел нешто какой -- здоровенный, деревянный, с медными застежками? Ну, так коли им этак по башке-то погладить -- не токмо что уму-разуму научишься, а и последнего-то, поди, умишка решишься!

Царевич насупился и молча кивнул Михаиле, чтоб тот подал ему лосиные перчатки и шапку.

-- Да это что! -- продолжал разговорившийся Юшка, -- хошь больно, да перетерпишь, до свадьбы заживет! Нашему брату без такой науки -- без лозы березовой, без арапника, а либо батожья, -- как без Отче наш, никак невозможно: забалуемся. А вот уж коли за крупную какую провинность запрут тебя в свиной хлев, засадят в волчью яму, да недельку другую голодом поморят, ни росинки маковой в рот не дадут...

Поток злословья разбитного малого долго еще, быть может, не иссяк бы, если бы Димитрий не приказал замолчать болтуну и не удалился сам из опочивальни.

Михайле, по крайней мере, не хотелось верить вначале, чтобы все было так, как расписывал Юшка. Благодаря именно княгине Урсуле, весь быт в замке был проникнут неуклонным благочестием. После легкой утренней закуски все домочадцы, как "латынцы", так и "схизматики", чинной процессией двинулись в домовую церковь к обедне. Служили ее совместно оба патера в своих нарядных белых ризах с епитрахилью на плече. Перед ними шел прехорошенький мальчик-паж, звоня в колокольчик. Среди богатой церковной обстановки, озаряемой проникавшими снаружи сквозь цветные стекла готических окон солнечными лучами каким-то празднично-волшебным светом, торжественные звуки органа на хорах настраивали религиозно и "схизматиков". Так, Маруся Биркина, как "схизматичка", стоявшая поодаль от "верующей" панны Марины, крестилась не менее усердно, как ее панночка, и ни раз не подняла глаз, не оглянулась. При чтении Евангелия, все мужчины-поляки, по стародавнему польскому обычаю, накрылись шапками и наполовину обнажили сабли из ножен, в доказательство всегдашней готовности пролить свою кровь за веру и Речь Посполитую. Но всех истовее молилась сама светлейшая: она без устали нервно перебирала четки, без отдышки в который раз шептала про себя "аже мачиа". Дочтя молитву, она только наскоро переводила дух и с каким-то фанатическим увлечением явственно начинала ее сызнова:

-- Angelus Domini nunciavit Mariae...

Когда затем патер Лович взошел на амвон и прочел вдохновенную проповедь о муках ада, княгиней овладел духовный экстаз; она вдруг распласталась на полу крыжем (крестом) и принялась стукаться лбом о каменные плиты.

Впрочем, такое богомольное настроение у светлейшей подчинялось также условиям времени и места. При выходе из церкви она не преминула внушительно прикоснуться к щеке одной из камер-юнгфер, которая прозевала оправить отвернувшийся у нее шлейф платья. Когда же дежурные маршалки и пажи повели дам в столовую к обеденному столу, и паны по чинам пошли за ними следом, молитвенник княгини перешел в руки капеллану, который прочел по нему установленную молитву.

Накануне, за ужином, в новой обстановке у Михайлы глаза разбегались, внимание рассеивалось. Теперь, за обедом, стоя точно также за стулом царевича, он мог (по крайней мере, вначале) наблюдать за трапезующими гораздо спокойнее, беспристрастнее. Так успел он еще ближе приглядеться к тому образцовому этикету, которому пан Тарло произнес вчера такой восторженный дифирамб. Стоило только княгине Урсуле милостиво улыбнуться чьей-либо остроте, как весь женский штат ее заливался также одобрительным смехом, который тут же подхватывался мужчинами и звучно перекатывался до другого конца стола. Стоило ей, напротив, после душеспасительной сентенции одного из патеров, со вздохом поднести кружевной "фацелет" к глазам, как весь дамский хор также доставал платочки и испускал сочувственные вздохи. Мужчины в последнем случае ограничивались тем, что, покрякивая, опорожняли свои пугары (высокие кружки) и кубки, которые услужливыми слугами тотчас, конечно, доливались опять до краев.

"Рыцарское" внимание к светлейшей хозяйке не мешало, впрочем, столующим панам меняться мыслями относительно более насущных для них предметов, как, например, относительно ожидаемого урожая.