«Ранние арабские историки отличаются от всех других уникальностью формы своих сочинений. О каждом событии рассказывается от лица очевидцев или современников, хотя стоит учитывать, что сведения передавались самому последнему из заказчиков по цепочке промежуточных звеньев, каждый из которых передавал оригинальный рассказ следующему. Часто один и тот же рассказ предлагается в двух или нескольких разнящихся видах, в зависимости от цепочки звеньев. Нередко одно и то же событие или важная подробность излагается по-разному, поскольку последний рассказчик получил сведения из нескольких источников, современных событию, но в разных манерах изложения. Пишущий старался соблюдать букву своих источников, так что поздний автор часто воспроизводил слово в слово первого рассказчика…»

Так два классических авторитета в этой области, Х. А. Р. Джибб и М. И. де Гуе, пишут в своей совместной статье об арабской историографии в ранних изданиях Британики (45; II; 195). Это объясняет колоссальные трудности, с которыми приходится сталкиваться, выявляя оригинальный источник, часто оказывающийся утраченным, путем разбора версий позднейших историков, компиляторов и плагиаторов. Поэтому часто оказывается невозможно датировать какой-то эпизод либо описание состояния дел в той или иной стране; а неопределенность датировки может приводить к погрешностям порядка целого столетия, когда автор ведет рассказ в настоящем времени, не оговаривая, что цитирует некий источник давно прошедших времен. Добавьте к этому трудности при идентификации лиц, племен и мест, вызванные неразберихой в написании и прихотями переписчиков. В итоге получается головоломка, где половина элементов вообще отсутствует, зато есть масса лишнего, а истинная картина представлена только в самых общих чертах.

Главные арабские отзывы о Хазарии, чаще всего цитируемые на страницах книги, принадлежат перу Ибн Фадлана, Истахри, Ибн Хаукаля и ал-Масуди. Однако лишь немногие из них можно считать «первичными» источниками, такими, как рассказ Ибн Фадлана о пережитом им самим. Например, Ибн Хаукаль писал примерно в 977 г., опираясь почти всецело на Истахри, писавшего примерно в 932 г., а тот, как считают, полагался на утраченный труд географа ал-Балхи, писавшего примерно в 921 г…

О жизни этих знатоков и уровне их знаний известно чрезвычайно мало. Легче всего представить себе Ибн Фадлана — дипломата и острого наблюдателя. Однако если продвигаться за пределы Х века, то можно наблюдать следующие стадии эволюции молодой науки — историографии. Ал-Балхи, первый в цепочке, положил начало классической школе арабской географии, в которой главный упор делается на карту, тогда как описание вторично. Истахри сделал шаг вперед, перенеся ударение с карты на текст. (О его жизни ничего не известно; то, что дошло из написанного им до наших дней, представляет собой, видимо, лишь современный вариант более крупного труда.) Ибн Хаукаль (о котором мы знаем лишь то, что он был странствующим купцом и миссионером) сделал уже не шаг, а настоящий рывок вперед: его текст не является более комментарием к картам (как у ал-Балхи и отчасти еще у Истахри), а становится самостоятельным описанием.

Наконец, с Йакутом (1179-1229) мы вступаем, спустя два столетия, в век компиляторов и энциклопедистов. О нем мы уже знаем по крайней мере, что родился он в Греции, ребенком был продан на невольничьем рынке Багдада купцу, который хорошо с ним обращался и использовал в роли коммивояжера. После своего освобождения он стал бродящим книготорговцем и в конце концов осел в Мосуле, где написал свою великую энциклопедию по географии и истории. В этом крупном труде присутствуют рассказы о хазарах Истахри и Ибн Фадлана. Увы, Йакут ошибочно вложил рассказ Истахри в уста Ибн Фадлана. Поскольку два рассказа не совпадают друг с другом в важных пунктах, их слияние в одно целое привело к абсурдным утверждениям, отчасти дискредитировавшим Ибн Фадлана в глазах современных историков.

Однако события приняли иной поворот с обнаружением полного текста отчета Ибн Фадлана в древней рукописи, найденной в персидском городе Мешхеде. Открытие, сделанное в 1923 г. д-ром Зеки Валиди Тоганом (подробности о нем ниже), произвело сенсацию среди востоковедов. Оно не только подтвердило подлинность тех отрывков рассказа Ибн Фадлана о хазарах, которые цитировал Йакут, но и позволило ознакомиться с ранее неведомыми отрывками, опущенными Йакутом. Более того, после путаницы, созданной Йакутом, Ибн Фадлан, Истахри и Ибн Хаукаль были признаны независимыми источниками, подтверждающими друг друга [208].

Ценность представляют также рассказы Ибн Русте, ал-Бекри и Гардизи, которых я цитировал нечасто, поскольку их содержание в основных чертах соответствует содержанию главных источников.

Другой, независимый, видимо, источник — это ал-Масуди (умер примерно в 956 г.), известный как «арабский Геродот». Он был неутомимым путешественником, обладал ненасытным любопытством, однако у современных арабистов к нему предвзятое отношение. Так, «Энциклопедия ислама» утверждает, что его путешествия были вызваны «сильной жаждой знаний. Однако она была поверхностной и неглубокой. Он никогда не докапывался до первоначальных источников, довольствуясь поверхностными запросами, и некритично принимал басни и легенды».

Впрочем, то же самое можно сказать о любом средневековом историографе, что христианском, что арабском.

Среди византийских источников ценнейшим является труд Константина VII Багрянородного «Об управлении империей», созданный примерно в 950 г. Ценность его проистекает не только из содержащейся в нем информации о хазарах (в особенности об их отношениях с венграми), но и из сведений о русах и населении северных степей.

Константин (904-959 гг.), император-ученый, был завораживающей личностью. Неслучайно Арнольд Тойнби признался, что тот «завоевал его сердце» (114; 24): это была любовная связь с прошлым, начавшаяся еще в студенческие годы. В конце концов она произвела на свет монументальное исследование Тойнби «Константин Багрянородный и его мир», изданный в 1973 г., когда его автору уже исполнилось 84 года. Как следует из заглавия, акцент делается как на жизни и деяниях Константина, так и на тех особенностях мира, в котором жили как сам Константин, так и хазары.

Тем не менее, восхищенное отношение к Константину не помешало Тойнби заметить его недостатки как ученого: «Сведения, собранные в сочинении „Об управлении империей“, были почерпнуты в разное время из разных источников, а сам труд — это не исследование, автор которого переработал бы и по-своему расположил бы материал, а собрание текстов, подвернутых самой зачаточной редакции» (114; 46). И дальше «Трактаты „Об управлении империей“ и „О церемониях“ в том виде, в котором Константин представил их на суд потомков, покажутся читателям прискорбно невразумительными» (114; 602). (Сам Константин питал трогательную убежденность, что его сочинение «О церемониях» — это «настоящий шедевр» и «памятник истинной учености, плод любви» (114; 602)). Ранее схожую критику высказывали Бьюри (22; 570-571) и Маккартни, пытавшийся найти логику в противоречивых утверждениях Константина о миграциях мадьяр:

«…Неплохо бы помнить о содержании трактата „Об управлении империей“ — этого собрания записей самого разного происхождения, часто повторяющих одна другую, часто противоречивых и объединенных вопреки требованиям элементарного редактирования» (78; 98).

Но не стоит выплескивать вместе с водой и ребенка, что порой делают ученые мужи. Константин обладал уникальной среди историков привилегией — изучать архивы своей империи и получать доклады из первых рук, от своих чиновников и посланцев, отправленных в заграничные миссии. При осторожном обращении и привлечении других источников, это сочинение высвечивает многие обстоятельства той темной эпохи.