Посмотрите опять на разрез: два этажа воды на такырах соединены колодцем, как шахтой, как лифтом в большом доме. Верхняя пресная вода стекает в колодцы, но на дне встречает нижнюю соленую воду. Соленая вода тяжелей и плотней пресной, поэтому пресная, легкая вода не расходится, а собирается сверху в мокром песке водяным мешком. Теперь можно решить загадку инженера: три колодца протянуты к водяному мешку, посредине мешок толще, по краям — тоньше. Чем больше забираем воды из среднего колодца, тем больше уменьшаются края по бокам, и в боковых колодцах вода становится соленой. Теперь, если вычерпать всю так называемую пресную линзу (водяной мешок), то в колодце начнется горькая и соленая вода нижнего этажа пустыни.

Соленые колодцы, годные только для водопоя скота, туземцы называют кол-аджи. Это проклятие песков — соль каракумского подземелья. Плохой колодец — все равно что скверный человек. «Болтливый человек с бесплодным и вредным языком — все равно что вредный колодец — дюзлидиль (соленый язык)»,— говорят о таком человеке.

Пресную воду собирают, как пенку на молоке, как золотой песок. Ее собирают ложками. Ее хранят вдалеке от солнца. Туркмены собирают воду, стекшую с бугров, в каках и кезимах — широких водоемах, вырытых в глине. Но она испаряется или уходит под почву такыра. Тогда под землей прячут кирпичные бассейны. В подземных бассейнах собирается пресная вода. Это называется сардоба.

Для серного завода нужно умело использовать воду колодцев, нужно устраивать большие и усовершенствованные сардобы, нужно опреснять соленую воду. Опреснять воду можно электричеством. Можно опреснять солнечным выпариванием. И можно опреснять замораживанием. Таковы краткие сведения о воде.

Мы поднялись на холм. Вечерние туманы ползли из-за песков. Уходящий день еще блестел красным заревом на кончике сопки.

Это был наш последний вечер на Серных Буграх Зеагли. Из землянки вышел навстречу нам короткий румяный человек в подтяжках. Он держал в одной руке бритву, а в другой чернильницу и размахивал ими.

— Вот так,— сказал он.— Здорово я живу. Вот даже бреюсь. Мыло в чернильнице держу, потому что во всем поселке другой посуды не нашел. Я сегодня собирался с визитами по землянкам идти, даже рубашку новую надел. Знакомств масса. Кому как, а я, честное слово, немножко даже как на курорте: у меня ревматизм, в сухом песочке лежать нужно, так чего же больше?..

Это был местный служащий, человек простодушный, бывалый и разговорчивый. Он принадлежал к породе людей, которые неизвестно откуда знают все: как стирать белье, что делать с пятнами от прованского масла, где водятся антилопы, кто на Буграх вчера играл в карты. Жил он в маленькой землянке, оклеенной газетами. Там лежала гитара и какая-то коробка от старинного печенья, наполненная пуговицами, иголками, тряпочками и игрательными картами. На стене висели две пожелтевшие фотографии и красочный лубок: «Наступление красных частей на Перекоп».

— Ну так, побывали, значит, в краях наших? Это хорошо, хорошо,— сказал толстый человек.— Это край, я вам скажу, проблематический. Так, облако, мираж, обман чувств, зрения; дунешь — и нет ничего. Ан посмотришь: нет, что-то и наклевывается. Сплошная неизвестность, сыпучий край, одно слово — песок. Я раньше в одной книжке читал, что есть тут пещеры, где-то в глинистом обрыве; там чудовища живут: вот, мол, туда зайдешь — и погибнешь, обратно уж не покажешься. Приехали ученые туда, геологи, археологи, инженеры, вошли с фонарем — ничего. Воздух спертый, темный и ничего особенного. Так всегда уж: чудовища исчезают, как только куда современный человек руку приложит. Один раз приехал тут на сопки туркмен какой-то; смотрит, арбуз уплетает. Что за нелегкая? Не арбуз, а фантазия сплошная — ведь их на сотни верст кругом нет и быть не может! А он спокойно корку объедает и вниз швыряет, будто так и надо.

Стали расспрашивать его. Оказывается, по его словам, где-то большой оазис есть, деревья растут, аулы стоят, огороды засевают.

Что ж, может быть, ведь есть тут русло, вода глубокая в нем стоит, а из-под воды развалины города видны. И частенько туркмены всякие безделушки развозят, что сперва и голову себе сломишь: откуда могло взяться все это — серебро, бронзовые предметы всякие? Один геолог, бывший тогда здесь, оседлал лошадь и поехал в направлении, указанном туркменом, но ничего не нашел и вернулся ни с чем обратно...

Мы сели на скамейку. На сопках уже кончилась работа.

Рабочие пообедали и теперь выходили в котловину, группами садились у крылечка или шли в клуб, где киномеханик возился над аппаратом и гармонист настраивал лады баяна.

Я взглянул вниз. Там еще по-прежнему взад и вперед двигались караваны. Вечерний колокол звонил над площадью котловины. Из темноты кричали верблюды тоскливо и зло. Изыскательная партия, веселая и громкая, как студенты в коридоре геологического института, разжигала на камне примус.

— Вы ошибаетесь,— сказал я короткому человеку.— Древние развалины находятся не здесь. Они в устье реки Аджаиб, в районе Атрека. О пещерах писал еще путешественник Муравьев больше ста лет тому назад. Там живет волшебный царь с не менее волшебным войском; всех ходящих туда связывают... Это старо и неинтересно. Но вы много знаете — назовите же самую большую и самую интересную достопримечательность сегодняшних песков.

Тогда человек замолчал и, подумав, указал наверх.

Я посмотрел туда. Там красный флаг развевался на шесте над маленьким домиком ревкома. Он волновался на ветру, и я заметил здесь, как действительно необычен его красный цвет на фоне вечной желтизны окружающего.

— Если сказать честно, вот самая большая достопримечательность сегодняшних песков,— уверенно сказал человек.— Вы можете ездить по пустыням на верблюдах, лошадях или «роллс-ройсах», видеть оазисы, колодцы, антилоп и баранов, но вы никогда не найдете ничего подобного! Вы хотите знать почему? Туркмены песков никогда не знали собственного государства. У них не было государства. У них туманная история. Они селились вдоль гор по Узбою, пока он не перестал быть рекой. Они жили племенами, и вы не можете сосчитать всех племен и родов. И вот это первая пустыня под красным флагом. Он воткнут в самом ее центре...

Колокол позвонил еще раз. Тогда человек схватил бритву и начал бриться. Потом пришли соседи-рабочие, люди в трусах и с большими бородами. Здесь были грузины, армяне и персы. Потом появились туркмены, молодые парни, работающие на карьере. Они взяли мой фотоаппарат и начали смотреть в его стекло, как смотрят в аквариум, наполненный удивительной рыбой.

Днем я был в комсомольской ячейке, только что организовавшейся на Буграх.

— Скоро у нас будет создана школа для детей рабочих,— сказал молодой туркмен, черноглазый, веснушчатый, любознательный и подвижный человек.— Мы будем учить читать и писать. Мы плохо умеем читать и писать. Вы хорошо умеете читать?

— Нет, по-туркменски я совсем не читаю. Я вот не знаю, что написано на этой бумажке.

— Здесь написано заявление в ячейку. Это Рахмат Бобо. Он пишет, что отец его — караванщик на нашем заводе — против того, что сын его будет в ячейке. Но Рахмат все-таки просит записать его в ячейку. Он у нас хороший парень. У вас много человек в ячейке? Вы были в Хорезме? Сколько ваша машина может пройти в час?

— Если машина идет по мостовой...

— Если идет по мостовой? Что такое мостовая? Я не знаю этого по-русски.

Тогда я вспомнил, что он действительно не знает этого ни по-русски, ни по-туркменски. Это сын пустыни, он здесь родился и рос. Он не знает, что такое мостовая, что такое дерево, что такое река, что такое телега и много тысяч других вещей.

После этого я его фотографировал, и он немного боялся.

Я пошел заряжать пластинки. Здесь это делается в сыром погребе; геологи предупреждают, что там сверху может свалиться фаланга или скорпион.

Нарцисс мелькнул однажды в столовой между длинными рядами обедающих рабочих. Он кричал что-то, и все смеялись и размахивали ложками. После обеда рабочие ушли на киносеанс, а мы с товарищами отправились к караванщикам, пили чай, рассматривали фиолетовую, малиновую и желтую глину, нюхали мыльный камень, читали стенгазету. Это было маленькое полотно с надписями двумя шрифтами — арабским и русским. Сверху шли малиновые верблюды, похожие на обложку дореволюционного чая «Караван». Сбоку неплохо был нарисован серный завод.