— Вот! — говорит шофер, сплевывая.— У ней всегда так. Как здорово разгонишь, карбюратор захлебывается.

Водители пускают машину. Она идет два шага и снова останавливается. Тогда мы все слезаем и идем в баню пешком.

— Ну ее! Страшно не люблю на автомобиле ездить,— говорит водитель Кузнецов, старый автомобилист и гонщик.— Куда лучше пешечком по погодке пройтись. Да. И боюсь я их, ну ее, шею сломаешь.

Не доезжая до моря, мы встретились с караваном из Челкара, пересекавшим пустыню.

Встречи караванов освящены тысячелетиями. Их традиции непреложны, как прибой волн; сперва надо поговорить о здоровье дальних путешественников, потом поделиться новостями, затем отправиться дальше по своим тропам. В данном случае не было отступления от законов.

Сперва смуглые и бородатые вожаки остановили ослов и верблюдов. Как волхвы, с посохами в руках, они подошли к нашему каравану, отвесили нужные поклоны и спросили по казахскому закону: «Как здоровье ваших животных?», скосив глаза на фары машин. Мы также сперва справились о здоровье верблюдов и затем перешли к самочувствию хозяев.

Потом караванщики сказали, что давно уже не читали свежих газет, и попросили поделиться «Казахстанской правдой». Мы дали пачку газет и завели моторы.

Волхвы же поехали своей дорогой, сидя на ослах и разворачивая перед собой листы с последними новостями мира.

...Мы ехали вечером. Пятые сутки под колеса мчались степь, кочки, потрескавшаяся земля.

— Посмотри, что это? — крикнул мне товарищ. Вдалеке мы увидели огонек, двигавшийся к нам.

Потом показались две темные фигуры.

— Сюда, сюда! — донес к нам ветерок их голоса.— Сюда! Мы ждем вас уже четыре часа. Тут есть хорошая дорога.

Мужчина и женщина подбежали к машине и стали пожимать нам руки.

— Кто вы такие? — удивились мы.

— Мы со станции. Полустанок, пост наш, он там.

Они показали руками назад, и мы увидели контуры каких-то будок. Оказывается, мы блуждали около самой железной дороги. Колонна разорвалась, задние машины отстали где-то за горизонтом, в буграх.

Потом мужчина и женщина бежали впереди, высоко поднимая фвнари, чтобы осветить нам дорогу.

— Как мы ждали!..— кричали они.— Читали в газетах... Осторожнее, канава! Идите за нами.

И вот они вывели нас к полустанку. Здесь не было ни заборов, ни деревца. Десять машин, качаясь и гремя на буграх, проследовали за мужчиной и женщиной через дворик; прошли между курятником и помойной ямой, задели веревку с бельем, потом обогнули домик полустанка и прокатили по земляному перрону. На фасаде полустанка в свете фар блеснул маленький колокол.

— Отправляй поезд, дежурный,— пошутил один водитель.

Машины сошли с перрона и удалились. Меня командор попросил обождать отставших.

Мы стояли у станции. Спустилась ночь. Казалось, что все вещи мира исчезли. Я боялся двинуть ногою, чтобы не оступиться куда-нибудь и не потерять фонарика «летучая мышь». Стало холодно. Подул ветер. Странные звуки послышались вдалеке: точно катал кто-то ржавые консервные банки. Мне захотелось, чтобы кто-нибудь заговорил.

— Ничего не видно,— сказал я в темноту. Мне никто не отвечал.

— Что это, ветер? — спросил я, но опять без ответа.— Что это, ветер? — спросил я, подбежав к мужчине.

— Что вы? Да, да, ветер,— удивился мужчина.— Больше некому. У нас оттуда никто не приходит.

Потом женщина сказала, что она была несколько лет назад в Москве — это хороший город.

— Планетарий построили? — спросила она. Опять загремели банки.

— Планетарий построили.

Мы стояли в темноте втроем, и мне казалось, что меня опустили в банку с чернилами. Я решительно ничего не видел, кроме болтающегося в воздухе фонарика. Темноту мне хотелось ощупать руками. Сколько времени уже это продолжалось? Я решил, что колонна ушла другим путем, а меня покинула среди пустыни.

Здесь ветер качнул фонарь, и на одно мгновение вдруг под ногами сверкнул кусок рельса. Холодный и, как всегда, строгий рельс убегал во тьму. Я обрадовался рельсу, как другу, про которого почему-то забыл раньше. Мне вдруг захотелось сесть на корточки и держаться за эту ниточку, по которой можно прийти к живому миру. Это смешно, но я нагнулся и потрогал рукой железо.

— Неужели по этим рельсам можно дойти до Москвы? — спросил я.

Я представил себе Мугоджарские горы, берег моря, пески, оренбургские степи — по ним всё бегут и бегут рельсы. В конце находится моя квартира и площадь Большого театра. А такие вот маленькие станции разбросаны на гигантской этой груди земли, точно маленькие спичечные коробки. Мужчина не понял, меня.

До Москвы, конечно, можно,— удивился он.— А как же, поезда ведь ходят. Правда, они у нас редко останавливаются.

«Понятно, понятно,— подумал я.— Рельсы эти связывают людей полустанков».

Живя на линии, можно чувствовать своих товарищей справа и слева, как бы плечо к плечу, и это единая цепь большой дружбы.

Я попросил напиться, и женщина ввела меня в дом. При свете лампы я увидел стены, оклеенные порыжевшими «Известиями», комод, радиоприемник. В комнате оказались еще люди. Какой-то старик играл на гитаре. В кровати лежал мальчик.

Четыре дня он ждал вас и бегал в тугаи. Для него такое несчастье: вы пришли ночью.

Мальчик спал. Над кроватью висели автомобильные очки, сделанные из бумаги. Я напился воды, снял свои шоферские очки, повесил их над мальчиком и вышел. Ветер опять налетел, залязгали банки и закричали какие-то голоса.

— Что это? — спросил я.

— Шакал. Шакал бесится, паршивая собака,— сказал мужчина.— Они тут всё норовят стащить что-нибудь.

Вдруг небо засветлело от зарева, и послышался шум машин. Шла колонна. Мужчина и женщина снова побежали навстречу.

— Нужно помочь на дорогу выйти,— говорили они. Я встретил машины. Два человека снова проводили нас через свой двор, и долго ветер доносил к нам их крики.

История необыкновенных похождений Сени Панюкина будет понятней, если заглянуть в папку секретаря комитета автопробега Москва — Каракумы — Москва, в папку, которая содержит в себе многочисленные заявки и просьбы на участие в пробеге. Перед пробегом эта папка пухла по часам. В нее летели заявления из Коломны и Ленинграда, из Винницы и с острова Сахалин. Старые и молодые люди писали просьбы, предложения и проекты. Все хотели ехать, независимо от своих сил и возраста. Говорят, что Панюкин, молодой инженер, который назван здесь вымышленной фамилией, фигурировал в папке секретаря сразу в нескольких вариантах. Он предлагал себя пробегу в качестве контролера, специалиста — экспедиционного повара и фотографа. Он выступал с бумажками от имени местной секции Автодора, от Латышского клуба и от редакции журнала «Охотник». Его упорство оправдывается горячим и бескорыстным желанием во что бы то ни стало увидеть своими глазами Каракумы. Если бы он был на восемь лет моложе, он удрал бы от родителей и побежал за колонной пешком. Но здесь случилось иначе.

Близ города Горького в колонне был обнаружен «заяц». Молодой застенчивый человек в очках и с длинной шевелюрой, зачесанной вверх, сидел в автомобиле и близоруко смотрел по сторонам. Когда его спросили, какую функцию он выполняет в пробеге, он скромно назвал себя представителем. Это подействовало на его соседей, и этого хватило до следующей остановки колонны. Но нельзя непрерывно сидеть в автомобиле. И когда различные участники пробега поинтересовались подробностями, он погубил себя универсальностью. С точки зрения искусства самозванства он совершил необдуманный, незрелый шаг. Одному он назвал себя представителем Автодора, другому — контролером, по третьей же версии он оказался механиком по ремонту. В Горьком контролера, механика и представителя позвали к командору.

— В Москве накануне старта я вам последний раз отказал в месте,— вежливо, но убедительно сказал командор.

— А я поехал,— ограничился Панюкин скромным констатированием факта и покраснел.