Мы остались ночевать в колхозе. Из пленников мы превратились в гостей. На другой день мы ели плов и составляли предварительную статью о Бувайдинском районе. Мне из нее запомнилось такое место: «Бувайдинский район следует считать неблагополучным. Это резкий контраст с соседними районами сплошной коллективизации. Неблагополучно на полях и в некоторых районных организациях. Задание по увеличению хлопковых площадей не выполняется. Тракторы МТС стоят без плугов, а конные не используются. Кулачество, организуя басмаческие шайки, ведет бешеную кампанию против колхозов. Близость гор и большая территория района создают благоприятные естественные условия для маневрирования бандитов»...

Мы вступили в Бувайдинский район и, проведя день в одном из кишлаков, наутро отправились к Уч-Купрюку.

Войдя в него, мы увидели на площади странное оживление. Стояли толпы дехкан. Под деревом рыли две ямы. Через площадь пробегали люди с красно-черными повязками на рукавах.

Нас ввели в райком партии, и мы увидели в небольшой комнате два трупа, лежащие на столах. Один из них был в черном пиджаке и с красным бантом ордена на груди. Я узнал Халилова, краснознаменца Халилова, героя Красной Армии, переброшенного на хлопок.

Он проводил собрание колхоза в кишлаке Найман. Во двор примчались конные всадники в масках. Один из них остановился против оратора.

— Так вот он, Халилов! — сказал он.— Ты организуешь колхозы! Хорошо же!

Кроме него, убит молодой агроном Алимов. Басмачи умчались к горам...

Вот все, что я знаю о происхождении двух могил на площади под громадным деревом в Уч-Купрюке.

...Площадь эта большая и зеленая. В тот вечер на похоронах она была наполнена колхозниками. Напротив чайханы у ворот плакала жена краснознаменца. Дул легкий ночной ветерок. Площадь была освещена фонарем трактора. Он рычал по-боевому, как машина, готовая к работе.

В широкой полосе света стоял на земле письменный стол. Стоя на столе, секретарь райкома, очень молодой узбек, дрожащим звонким голосом говорил молчащей толпе:

— Вот наша кровь, пролитая проклятыми бандитами. Они нас не устрашат. Мы создадим новые колхозы, мы отомстим убийцам. Но мы скажем прямо...— Он остановился и посмотрел на толпу.— Мы не знаем, кто пойдет с нами и кто нет.

Толпа стояла молчаливой стеной бледных лиц в снопе тракторного прожектора.

Потом голос плачущей женщины прекратился. Жена Халилова вскочила на стол.

— Я дочь дехканина,— сказала она.— Вы дехкане. У этих могил дехкане решают, с кем они пойдут.

Из-за райкома партии всходила луна. Мы сидели у чайханы, над мостиком. С площади расходились демонстрации колхозников. Они шли в халатах, босиком, ровно размахивая руками.

— Посмотрите,— сказал сосед,— этот человек — бывший ишан. Ишан — духовное лицо, все равно что мулла. Он несет красное знамя.

Я увидел полного человека, идущего во главе колонны мягкой качающейся походкой. У него было свежее лицо ребенка с будто приклеенными черными усами.

— Что же он, ишан, с красным знаменем? —спросил я.

— Может быть, все может быть, бывает и так.

Ишан шел с непроницаемым лицом, поднятым кверху, как святой и как знаменосец.

Он тоже был босиком и в халате.

Он одной рукой держал знамя, а другая размахивала, точно маятник часов...

На рассвете мы отправились в колхоз имени убитого краснознаменца Халилова. И хотели во что бы то ни стало на другой же день после похорон провести собрание колхозников и на не остывших еще следах убийц поднять возмущение колхозников против кулацкой расправы.

— Вы идете в неспокойный район,— сказал нам член райкома.— Сегодня район не выйдет пахать.

Это утро помнится мне тишиной, свежестью и рисом на полях. По обе стороны дороги блестела иногда вода рисового поля.

Над болотами в теплом пару кружились комары. Дорога была пустынная.

Ни одного прохожего нам не встретилось до полудня.

Моим спутником был Гулам Гафизов, узбекский писатель и спецкор газеты «Новая Фергана». Он носил красную бархатную тюбетейку и — под пиджаком — небольшой браунинг. Он был писателем, сыном старого мусульманина и большевиком. Он знал каждую тропинку Ферганы, в каждом кишлаке ему кланялись знакомые, из-за многих углов на него смотрели злые глаза. Его дороги проходили через взволнованные кишлаки. Он любил литературу и знал священные книги. Отец его был стекольщиком, и он был стекольщиком. Он проводил теперь вторую большевистскую весну. Так называли посевную кампанию в 1931 году. Его мать носила еще паранджу. В его сером пиджаке лежал партбилет. Он носил с собой анкеты и письма редакции и раздавал их корреспондентам в кишлаках. По их заметкам в кишлаках расстреляли несколько контрреволюционеров. Браунинг мог ему пригодиться.

Рисовые поля сменились невспаханными квадратами земли. Кишлак показался на повороте дороги. От неизвестного свиста вдали мы вздрогнули. Пролетела птица. Я решил нарушить молчание.

— Товарищ Гафизов,— спросил я,— как вы стали корреспондентом ?

Он посмотрел на кишлак, как будто не слушая меня.

— Сейчас будет Султан-кишлак. Я его узнаю, хотя давно-давно здесь не был... Вы помните вчерашнюю встречу?

— Похороны? Демонстрация? Ишан? Босой толстяк с розовыми щеками?

— Да, ишан.

— Откуда вы знаете этого ишана, Гулам?

— Приостановимся,— сказал Гулам, трогая меня за рукав.— Сегодня очень тихая дорога. Это мне мало нравится. Давайте не будем спешить к кишлаку. Прежде чем мы в него войдем, я вам должен рассказать несколько интересных вещей о корреспонденте Гуламе и о Султан-кишлаке вместе. Это было двадцать лет назад. Не спешите, уртак Лоскутов. Узбеки говорят: волк, идя к западне, обдумывает каждый шаг. Может быть, сегодня, спустя двадцать лет, в Султан-кишлаке произойдет важная встреча. В воздухе пахнет кулаками, Лоскутов.

— Не делайте вступлений, Гулам.

Он засмеялся и замедлил шаг.

— Рисаля, товарищ, рисаля! Их пишут всегда с длинными вступлениями, так принято со времен Магомета. Рисаля — это по-русски, кажется, сочинение, трактат? Когда-нибудь вы, если сегодня кончится хорошо, напишете рассказ. Это будет уже тогда, когда вы вернетесь на север.

Мы посмотрели на далекие горы. Север не мыслился за ними. Жаркий туман обтекал вершины. Гулам сорвал ветку с ивы и замахал ею.

— Так что же сочинение?

— Ничего, коротко. Вы его назовете: «Дорога стекольщика и ишана». Или так: «Дорога Гафизова и Султан-кишлак». Вот жил-был мальчик Гулам, сын бедняка с окраины города Коканда. Они с отцом ходили по пыльным улицам и предлагали вставлять стекла. Представьте себе жару. На улицах невозможный зной, базары пахнут пловом, шашлыком, чехельдеками. Стекольщики глотают слюну, так как они ничего не ели с утра. Они ходят босиком и очень мало зарабатывают. Они кричат по-русски: «Стыкло, стыкло!» и за ними гоняются ребятишки. Это несчастье: в старом городе не вставляют стекло. Там глиняные дома с дырками, стекла — это роскошь русских кварталов. Вспомните — дело происходило до революции... Впрочем, был один дом узбеков; этот дом знал весь город. Он был очень большой и важный, этот дом, и в нем были настоящие большие стекла! Этот дом принадлежал знатному ишану — богатому и святому человеку. Мы шли мимо, и я помню, как весь мир отражался в больших и суровых стеклах: Коканд дрожал в стеклах, в стеклах ехали арбы и шли прохожие. «Айна! Стык-ло! — восхищенный, восклицал я.— Это не стекло, а сплошной заработок». И меня всегда тянуло схватить камень и кинуть в стекло: тогда нам бы дали заработать лепешку и кусочек шашлыка. Но сейчас душа мальчика пугалась, в стеклах исчезали дрожащие арбы и появлялся аллах и всякие страхи: там, за стеклом, жил ишан, известный и святой ишан.

Иногда, правда, нас звали в этот дом. Нужно было вставить, починить или обновить стекло. Мы работали прилежней обычного, как если бы мы вставляли стекла самому богу. Когда мы кончали работу и шли с черного хода на кухню, сюда выходил полный и розовый сын ишана, бросал нам остаток обеда и кусок лепешки — это все, что получали мы за работу...